Разве революция не создала климат для такого реализма? Разве он не соответствует духу марксизма — я имею в виду не ошибочную марксистскую теорию искусства, а как раз дух марксизма — ведь этот подход, самый диалектический из всех возможных, представляет художественный опыт как нечто возникающее «между» людьми? А для поляка такой реализм стал бы крупным завоеванием, он сформировал бы наш собственный подход к искусству, отделил бы нас от Запада, привел бы нас к такой эстетике, которая в большей мере соответствовала бы не только жизни, но и нашей натуре.

А что мы имеем вместо этого? Не сделано ничего. Требование, чтобы искусство было «для масс», равнозначно требованию к искусству быть плоским. От искусства потребовали, чтобы оно было для масс, но не реформировали отношения масс к искусству. Искусство по-прежнему «восхищает». Бюрократизировали художника, артиста, оставив неприкосновенным его священство, всю его церковь и все его богослужения. Да что там! Они прибавили еще один неслабый абсурд. В западном обществе буржуа со средним образованием полагает, что может воспринять фугу Баха или картину Рафаэля. А Народная Демократия считает, что мужичок или работяга, имея «душу, впечатлительную к прекрасному», может вчувствоваться в сонату Шопена — и ведь водят их на концерты, а они на этих культурных посиделках «переживают»… так и все остальное там переживается, ничуть не больше. Какая пошлость!

И опять: знаю, понимаю, что пока царил Жданов, ничего нельзя было сделать. Но и теперь я не вижу там ни одного свидетельства того, что пробивается хотя бы возможность такой ревизии.

Понедельник

Новая пачка журналов, присланных Гедройцем, правда, за последние месяцы — март, апрель.

После речи тов. Хрущева и сенсаций XX съезда новый этап и смена курса. Они счастливы и горды.

Но опять эти статьи, стихи, письма в редакцию, комментарии такие, как будто написаны одним и тем же человеком. Отклонения незначительные. Безраздельно царит одна тема — XX съезд и новый курс. Прежде всего бросается в глаза, что они всегда рабы одной темы.

Тема не рождается спонтанно, ее не находят самостоятельно, не творят, не открывают — ее всегда спускают сверху.

Тем не менее приятно наблюдать, как радуются они выделенной им порции жизни.

Однако, что касается тех немногочисленных людей в Польше, которые хотят жить серьезно и, возможно, сделать что-то важное для всех, глобально, а не локально важное… то им придется с улыбочкой проигнорировать пирушку и танцульки дозволенной свободы.

Вторник

Прочитал написанное выше о пролетариате и об искусстве. Насколько же неубедительно для всех тех, кто не ухватывает сути. А таких много. Главное — иметь достаточно чуткое ухо, чтобы понять, что это не мимолетные капризы, а, скорее, указатель движения по трудной дороге, потому как не по облакам она проходит, а по земле.

Возвращаюсь в исходный пункт: прожив не свою жизнь, они не пережили жизни своей. Вот почему я по отношению к ним такой высокомерный, надменный, пренебрежительный — никак не могу признать в них людей моего уровня. Хотя, приняв во внимание, что на меня не свалилось даже десятой части выпавшего на их долю, что, пока они там истекали кровью, я шатался по кабакам Буэнос-Айреса, начинаешь чувствовать себя не в своей тарелке. И все-таки холодное пренебрежение столь сильно во мне, что не могу скрыть его в этом дневнике, в котором я не хотел бы слишком врать.

Как я смею так пренебрегать ими? И пренебрегать так жестоко, что даже боль и поражение этих людей (ведь не чужих мне, близких) становятся менее важными? Я могу объяснить это только тем, что ощущаю их существование не так сильно… нет, не вследствие расстояния или долгой разлуки. Они перестали быть для меня кем-то. Они перестали быть для меня тем, чем были раньше, а ни в какой новой ипостаси они для меня не конкретизировались. Они нечетко выражены. Смазаны. Неполны. Эмбриональны.

Коммунизм? Антикоммунизм? Нет, пока оставим это. Дело не в том, чтобы вы стали коммунистами или анти… а в том, чтобы вы просто были. Быть — вот то требование-минимум, которое я предъявляю польской интеллигенции, польскому сознанию. Вам придется сильно постараться, чтобы в ближайшие годы перейти от полусуществования к существованию, и пока неизвестно, получится или нет. А пока что, друзья, жизнь ваша, равно как и смерть, не будут полновесными. Это право на жизнь и на смерть должен будет завоевать каждый из вас, в одиночку.

Еще несколько замечаний по поводу прочитанных газет.

Их фантазия. — Она чище довоенной. Они странным образом очистились. Их фантазия распрощалась с сибаритством, она направилась в сторону напряжения сил и борьбы. Она глубже связана с энергией. И то оздоравливающее течение примитивной фантазии, так близкой им сегодня, вымыло из них много извращений, чудачеств, истерий.

До войны в Польше было много тех, кто жил благополучной жизнью — помещики, буржуазия. Они находили выход своей энергии в фантазии, но какой-то не вполне в рамках, т. е. грязной… были мечтателями. Сейчас в Польше другие мечтания. И привиты они не марксизмом, а нуждой.

Эта фантазия более опрятная, но все равно убогая. Ее убожество отнюдь не результат общественного строя, разных запретов и директив, оно связано со всеобщей пауперизацией. Когда падут запреты, народ останется не только с опустошенной фантазией, но и с пустым карманом.

Их мораль. — Вся их мораль у них на лице. Всегда. Кто после этого поверит в их мораль?

По-моему, их мораль находится в обратном отношении с их болтовней. Мораль общественной жизни у них все еще на повестке дня? Стало быть, и здесь они порядочные циники. Зато в личных, в семейных и т. п. отношениях, т. е. там, где может существовать деликатность, такт, они наверняка приличные люди.

Их понятие красоты. — Какой красоты они для себя хотят? Какого плюмажа? Каких украшений? Какой поэзии, какого шарма они ищут, чтобы украсить ими свой слишком серый быт? Трудный вопрос. Их официальная красота — это красота борьбы за новый порядок, которая была ими рационализирована и отождествлена с добродетелью, т. е. лишенная живого начала. Они, подобно католическому костелу, изобилуют замечательными добродетелями. Куда же подевались их замечательные грехи?

Если их фантазия не съежилась до нуля, то можно допустить, что там, за спиной официальной поэзии тихо создается другая поэзия, личная, и что это — поэзия анархии.

Их скромность. — Их литераторы очень уж скромные. Их скромность является их образом жизни, который состоит в сокрытии высокомерия. Простая осторожность, чтобы не разворошить чужую зависть.

В литературе такая скромность ничего не дает. Высокомерие, надменность, амбиции нельзя вытравить из текста, ибо это его двигатель. Наоборот, их надо выставить напоказ. Только тогда можно их цивилизовать.

Не во всем меня поняли (речь о появляющихся в Польше статьях о «Фердыдурке») или, скорее, вытащили из меня лишь то, что «ко двору», что отвечает их нынешнему историческому моменту. Но я смиряюсь: столь фрагментарное, я бы сказал эгоистическое, прочтение с точки зрения злобы дня всегда неизбежно. До войны «Фердыдурке» считалась безумной тарабарщиной, потому что в период радостного творчества и великодержавного порыва она слишком портила картину. Сегодня, когда народ болезненно ощутил на себе, что такое Морда и Пупа, «Фердыдурке» возвели в ранг сатиры и критики — ни дать ни взять Вольтер! Теперь говорят, что это умная книга (и даже прозрачная и четкая!), произведение трезвого рационалиста, который осознанно осуждает и бичует, произведение, можно сказать, классическое и в мельчайших деталях выверенное!

Из сумасшедших — в рационалисты: разве это комплимент для художника? Но этот фердыдурковатый рационализм в один прекрасный момент рушится в руках критиков, а статьи, как правило, заканчиваются неуклюжим выводом, что, видимо, «Гомбрович не продумал свои взгляды до конца», потому что произведение не хочет целиком уложиться в ту концепцию, которую они старательно дедуцировали. А может, оно не хочет влезать в слишком тесную концепцию? Попытаюсь кратко определить самые большие мои с ними разногласия.