«Фердыдурке» потому непроста в чтении, что в ней заложено специфическое видение человека. Как этого моего человека видят они, и как его вижу я?

Они говорят — справедливо говорят — что в «Фердыдурке» человека создают люди. Но они понимают это прежде всего как зависимость человека от социальной группы, навязывающей ему обычай, этикет, стиль… Иногда они добавляют, что эта истина — абсолютная банальность, трюизм и доказывать ее — значит ломиться в открытую дверь.

Не заметили они только одного. А именно: что этот процесс выделки человека людьми понимается в «Фердыдурке» бесконечно шире. Не спорю, существует зависимость индивида от общества, среды, но для меня гораздо важнее, гораздо плодотворнее в художественном плане, психологически более рискованно, философски более тревожно то, что человека творит также и отдельный человек, другая личность. При случайной встрече. В любой момент. В силу того, что я всегда существую «для другого», рассчитанный на восприятие со стороны, что могу существовать определенным образом только для кого-то и через кого-то, существовать как форма через другого. А стало быть, речь идет не о том, что среда навязывает мне правила поведения или, идя вслед за Марксом, что человек является продуктом своего класса, а о том, чтобы отразить столкновение человека с человеком во всей его случайности, непосредственности, дикости, о том, чтобы показать, как из этих случайных связей рождается Форма, часто самая непредвиденная, абсурдная. Поскольку сам для себя я в форме не нуждаюсь, она мне необходима только для того, чтобы тот, другой, мог меня увидеть, почувствовать, познать. Неужели не заметно, что такая Форма — это нечто более мощное, чем обычная принятая в обществе условность? До тех пор, пока вы рассматриваете «Фердыдурке» как борьбу с условностью, она спокойно будет скакать по накатанной дорожке, но когда вы возьмете в толк, что человек тут создается другим человеком в смысле самой дикой разнузданности, она заржет и поскачет как пришпоренная, унося вас в область Непредсказуемого. «Фердыдурке» — это в большей степени форма-стихия, чем форма-условность.

Далее, они говорят, что я в «Фердыдурке» (и в других произведениях) борюсь с фальшью, с ложью… Конечно. Но не упрощение ли это моего человека и моих намерений?

Ведь мой человек созидается снаружи, т. е. по сути своей он неаутентичен — будучи всегда не самим собой, поскольку его всегда определяет форма, рождающаяся между людьми. Поэтому его «я» предопределено в этой «межчеловечности». Извечный актер, но актер естественный, потому что искусственность — его врожденное качество, качество его человечности, быть человеком — значит быть актером; быть человеком — значит прикидываться человеком; быть человеком — значит «вести себя» как человек, не будучи им по сути; быть человеком — значит декларировать человечность. Как же в этих условиях понимать борьбу с мордой, с миной в «Фердыдурке»? Ведь не так, что человек должен избавиться от своей маски, если кроме маски у него нет лица. Если что и можно требовать здесь, то только то, чтобы он осознал свою искусственность и признал ее наличие. Если я обречен на фальшь, то единственная доступная мне искренность состоит в признании, что искренность мне недоступна. Если я никогда не смогу полностью стать собой, единственное, что позволяет спасти от уничтожения мою личность, — это само стремление быть подлинным, это, несмотря ни на что, упрямое «хочу быть самим собой», которое есть не что иное, как бунт против деформации, бунт трагический и безнадежный. Я не могу быть собой, но я хочу быть и должен быть собой — вот антиномия из тех, что невозможно примирить… и не ждите от меня лекарств от этой болезни. «Фердыдурке» констатирует лишь внутренний разлад человека — и ничего больше.

А деградация?

Почему почти полностью проигнорирована деградация, так явно представленная в моих произведениях, которая только и придает этой моей форме истинное звучание?

Они сосредоточились на проблеме деформации, забыв, что «Фердыдурке» — это еще и книга о незрелости… Человек не может выразить себя вовне не только потому, что другие искажают его, он не может выразить себя прежде всего потому, что можно выразить лишь то, что в нас есть зрелого, что в нас устоялось, а все остальное, т. е. как раз незрелость наша, — является молчанием. Соответственно, форма всегда будет чем-то компрометирующим — мы унижены формой. И нетрудно заметить, как, например, все наше культурное наследство, возникшее благодаря укрыванию незрелости, являющееся результатом деятельности людей, подтягивающихся к уровню, которые только вовне являют себя со стороны своего ума, серьезности, глубины, ответственности (умалчивая об оборотной стороне медали, не будучи в состоянии показать ее) — как все эти наши искусства, философии, морали компрометируют нас, потому что они перерастают нас, потому что они более зрелые, чем мы, как вгоняют нас в какое-то новое детство. До сих пор не был должным образом учтен тот факт, что мы не можем внутренне противостоять нашей культуре, но он определяет тонус нашей «культурной жизни». По сути мы извечные юнцы, молокососы.

Впрочем, деградация человека через форму происходит и другими путями.

Если моя форма формируется другими, то это могут быть люди либо выше меня, либо ниже. Смешиваясь с теми, кто находится на более низкой ступени развития, я приобретаю более низкую форму, менее зрелую, чем мне полагалось бы иметь. Рекомендую вниманию господ критиков все те места в моем искусстве, где Низший, Младший своеобразно созидает высшего, потому что в них самая напряженная поэзия, на какую только я был способен.

Но не следует забывать также и о том, что человек не любит зрелости, потому что предпочитает свою молодость. Вот почему «Фердыдурке» содержит в себе оба этих стремления, это, как я уже писал в Дневнике, — «картина борьбы за собственную зрелость влюбленного в свою незрелость». Тут, стало быть, форма опять осаживает нас.

И наконец, неужели человек, который всегда находится ниже ценности, всегда скомпрометированный (настолько, что быть человеком — значит быть «худшим», худшим по сравнению с тем, что он создает) не станет искать разрядки своей психической жизни в свойственной ему сфере, то есть в сфере пошлости? Это заметил Бруно Шульц в своей работе о «Фердыдурке», напечатанной в довоенном «Скамандре». Он называет это «зоной подкультурных, недооформленных и рудиментарных сущностей», в которых находит для себя выход человеческая незрелость. «Наша незрелость, — пишет он далее, — (а может быть, это по сути наша жизненность) связана тысячами узелков, переплетена тысячами атавизмов со второстепенным набором форм, с второсортной культурой. В то время, как под оболочкой официальных форм мы отдаем дань высшим, сублимированным ценностям, наша истинная жизнь протекает потаенно и без высоких санкций в этой грязной сфере, а присутствующие в ней эмоциональные энергии в сотни раз сильнее, чем те, которыми располагает тоненький слой официальности».

От себя добавлю: кто не уловит, не прочувствует этой «деградации» в «Фердыдурке», в «Венчании», в других моих вещах, тот не понял самого важного во мне.

Вообще меня воспринимают как еще один вызов обществу, как критику общества. А теперь посмотрим, не разрушит ли мой человек такое восприятие.

Вот вкратце черты моего человека:

1) Человек созидается формой в самом глубоком, самом общем смысле.

2) Человек как созидатель формы, ее бессмертный производитель.

3) Человек, приниженный формой (всегда являющийся «недо» — недооформившийся, недозрелый).

4) Человек, влюбленный в незрелость.

5) Человек, созидаемый Низшим и Младшим.

6) Человек, подчиненный «межчеловеческому» как высшей творческой силе, единственно доступной нам божественности.

7) Человек «для» человека, не знающий никакой другой, более высокой инстанции.

8) Человек, динамизированный людьми, возвышенный ими, усиленный.