Заинтригованный этой несколько странной новостью, я заглянул в «Ведомости». Действительно, в номере от 7 октября за прошлый год находится заметка, озаглавленная «Гомбровича высекли в Париже».

Начало такое, что, дескать, «Ивона» была «безжалостно разругана» рецензентом «Фигаро» Жан-Жаком Готье. После чего идут пространные пассажи из его рецензии. Позволю себе привести: «Невозможно представить более претенциозное и удручающее зрелище. Трудно сдержать в себе возмущение в отношении такой поддержки абсурда, бездарности, глупости и блефа». И так далее. В конце две примирительные фразочки от автора заметки, что тем не менее другой критик, Лемаршан, оказался «весьма благосклонен и к пьесе, и к декорациям».

Прежде всего я хотел бы поделиться с читателями «Ведомостей», может, и немного устаревшей, но все же милой для польского уха информацией, что пьеса польского автора была принята в Париже вовсе не так плохо. В Информационном бюллетене Театра де Бургонь (это их труппа играла «Ивону») под заголовком «Ивона в Париже» было помещено следующее:

«Из 39-ти рецензий 30 положительных (из них около 20-ти в высшей степени хвалебные); 5 благосклонных или к пьесе или к сценическому воплощению, а 4 неблагосклонные (из которых одна исключительно неблагосклонная)».

Эта «исключительно неблагосклонная» — конечно, та самая, о которой сообщили «Ведомости». Однако послушаем, как звучат некоторые из благосклонных рецензий. Жан Паже в «Комба»: «Великая пьеса»; Робер Абираше в «Нувель Обсерватёр»: «Шедевр»; Жиль Сандье в «Ар»: «Постановка достойна восхищения»; Кристиан Мегре в «Каррефур»: «Урок прекрасного и доброго театра»…

«Гомбровича высекли в Париже», не так ли? А что касается рецензии в «Фигаро», то послушаем, с какой реакцией во французской прессе она столкнулась.

«Несчастный Гомбрович, — пишет Сандье в „Ар“, — позволь пока что этой голытьбе (goujats) называть тебя чужаком… французский театр гордится тем, что может ставить тебя, автора „Фердыдурке“, одного из тех, кто делает честь нашему времени». Не только в «Ар», но и в других изданиях и на радио были протесты против грубой рецензии в «Фигаро».

Не стану обвинять «Ведомости» в том, что они проглядели бросающийся в глаза факт, что польская пьеса имела в Париже несомненный и большой успех. От издания, работающего в тяжелых условиях эмиграции, невозможно требовать качественного обзора прессы. Но согласитесь, господин Редактор, что как читателям вашего издания, так и мне полагается удовлетворение в виде публикации данного опровержения. Польское мнение имеет право знать, что польский писатель вовсе не опростоволосился в Театр де Франс, и я, писатель, возможно, имел бы право обратиться с просьбой о несколько большем, я бы сказал, доброжелательстве в соединении с определенной, назовем это так, осторожностью в подаче информации, меня касающейся. Ибо доза замалчивания, искажения, очернения, на которую меня обрекает красный режим в Польше, я считаю совершенно достаточной и предпочел бы, чтобы эмигрантская пресса не подливала масла в огонь такими статейками.

Писатель, которому затыкают рот в собственной стране, мог бы, наверное, рассчитывать на поддержку, помощь, благосклонность свободной польской прессы. И все это вместе говорит об очень многом! Ты, человек, тужься и мучайся, чтобы Золушке национальной литературы добавить хоть немного блеска в мире, а за это в твоей родной стране тебя будут душить, в эмиграции тебя будут пощипывать. И в довершение всего какой-нибудь грязный и завистливый фигляр разошлет все это по почте! Уф-ф!

Еще одно слово. После премьеры в Театр де Франс имела место премьера в Королевском Драматическом Театре в Стокгольме. «Дагенс Нюхетер»: «Небывалое театральное событие»; «Стокхолм Тиднинген»: «Спектакль, выходящий за все известные нам границы»; «Афтонбладет»: «Это не театр, это магия».

«Премьера „Ивоны“, — пишут стокгольмские „Ведомости Польские“, — превратилась в гимн чести польского драматургического творчества».

Хм…

Ку-ку!

3. VII.<19>66

Уже готово для печати. Я просмотрел. Внес исправления. Могу переслать Гедройцу, и тогда появится третий том моего дневника, за 1961–1966 годы.

Я далек от удовлетворения.

Честно скажу: одна из самых важных задач, из постоянно терзавших меня во время работы над дневником, не была достигнута. Теперь я ясно вижу это… и это меня угнетает…

Я не смог должным образом выразить мой переход из низшего в высшее, превращение Гомбровича незначительного в Гомбровича значительного. Ни духовный смысл этого дела, ни его личный смысл, ни его общественный смысл (изменение моего положения среди людей), не были рассмотрены в достаточной степени. Условности оказались сильнее. Сколько бы я ни обращался к этой теме, каждый раз она рассыпалась, улетучивалась, скатывалась в шутку, в полемику, в кажущееся бахвальство, в строптивость… в фельетон… Избитые средства самовыражения взяли верх. Отсутствие энергии, смелости, серьезности и изобретательности в тех местах моего дневника, которые задевают эту струну.

Это значительное поражение… стилистическое… личное. И я сомневаюсь, что в будущем мне удастся взять быка за рога. Время упущено.

16. X.1966

«Край печальный» он пишет… об аде? А ничего получше придумать не мог?

Вяло и заурядно… слишком «жизненно»… Сегодня я лучше бы это выразил! «Предел»! Ад прежде всего запределен, метафизичен!

Говоря об аде, надо подбирать слова внутренне противоречивые, чтобы в них содержался элемент Невыразимого.

Так что вместо «через меня путь в край печальный» напишем нечто вроде этого:

Лучше! Ведь насколько глубже ад, падающий в собственную прорву…

А вторая строка этой дантовской надписи на вратах ада (песнь третья «Божественной комедии», Данте и Вергилий подходят к вратам, на которых эта надпись):

Единственное, что могло бы обеспокоить, так это слово «вечная». Ничего лучше не мог придумать? Беру перо. Сейчас придумаем… А чего тут долго думать, когда под рукой больше десятка более удачных идей, готовых, давно сидящих в голове… Например:

Толкование моей строчки таково: когда в предыдущем (метафизическом) определении ада я подчеркнул его абсолютную не-человечность, то в этой я выражаю лишь то, что могло бы его хоть как-то очеловечить, сделать доступным человеку. Речь здесь, проще говоря, о небрежной работе, халтуре. Ад — халтурное предприятие.

Мысль вполне современная (и лично для меня привлекательная).

Ибо Абсолютное Зло должно быть «злым/плохим» также и в своем бытии. Зло, жаждущее зла и только зла, не может реализоваться «хорошо», то есть полностью. «Злой/плохой» человек совершает нечто плохое (убивает соседа), но это зло для него является добром, он совершает его не потому, что это зло, а потому, что это отвечает его интересам… и он хочет сделать не «плохо», а «хорошо». Этот человек такой же, как и другие, он ищет добра, вот разве что добро он видит в убийстве… А Сатана? Сатана хочет зла и только зла, он не может хотеть добра, он даже Сатаной хочет быть «плохо». Ад — нечто плохо осуществленное. Он, ад — испорченный по самой своей сути, он — пошлость.