А впрочем, я благодарен ему за то, что он вернул мне мои давнишние беспокойства. Растущая во мне с годами самоуверенность интеллигента, интеллектуала, художника — скверная штука. Надо помнить, что те, кто не пишет чернилами, тоже пишет, но только кровью.
Понедельник
Они не знают, что я в каком-то смысле специалист по их главной проблеме, проблеме незрелости, и что вся моя литература построена на ней. Парадоксально, что в Южной Америке Борхес, абстрактный, экзотичный, не связанный с их заботами, занимает высокое положение, а у меня лишь горстка читателей. Парадокс перестает быть парадоксом, если принять во внимание, что Борхесом они могут похвастаться в Европе. Мною — нет, потому что я поляк и не представляю valor nacional[195].
То, что они не хотят быть прилежными учениками других культур, я считаю правильным. А еще я согласен с тем, что у них есть своя действительность и что, лишь опираясь на нее, можно стать кем-то в мире… но, мне кажется, они совершают одну роковую ошибку…
А именно: вместо того, чтобы говорить «я», они говорят «мы». Мы, американцы. Мы, аргентинцы. Воистину, когда отдельный человек говорит «мы», он злоупотребляет, никто его на это не уполномочил, ему можно говорить только от собственного имени. А тот, кто хочет найти «свою реальность» и опереться на нее, должен как огня избегать множественного числа. Что такое «наша действительность»? Я могу быть уверен только в «моей действительности». Что такое Америка, американцы? Понятие, обобщение, абстракция. Что такое «американская действительность»? Понимай как хочешь.
Различие между ними и мной сводится к тому, что они хотели бы сначала открыть американскую реальность и освободить Америку от европейской зависимости, и только впоследствии они рассчитывают на появление нового типа американца — зрелого. Эта новая Америка, открытая и получившая определение, создаст своих людей. Мне же кажется, что начать следует с отдельного человека, и скажу больше: развитие Америки может быть только развитием людей, которые преодолели Америку в себе.
Ты говоришь, что эта твоя Америка отсталая, незрелая? Ладно. Но в таком случае первой твоей задачей было бы освободиться из-под ее сдерживающего тебя влияния. В качестве человека ты так же хорош, как, скажем, англичанин или француз. В качестве кубинца или парагвайца ты — хуже. Почувствуй себя человеком, поставь себя выше этой недоразвитой Америки, не позволь среде и американскому образу мышления опутать тебя.
Вот только… навязывает им незрелость словечко «мы». Они сейчас в фазе стадности, это фаза Южной Америки, и они не в состоянии выбраться из нее. «Я» для них — слишком самостоятельное, слишком свободное. Они — «мы». Америка. А будучи Америкой, как же они могут сдвинуть ее с места. Они погрязли вместе с ней в истории. Аминь.
Многое из сказанного подошло бы для Польши и для поляков.
Вторник
На судне «Генерал Артигас» по пути в Мотевидео. Ночь. Буря. Священник читает газету. Ребенок плачет. Разговор стюардов в углу. Судно трещит.
Мелодия четвертой симфонии Брамса преследует меня с самого момента отплытия из Буэнос-Айреса. Думаю о темах Брамса и темах Бетховена. Удивительное создает впечатление Бетховен на фоне постоянной брамсовской опасности, что произведение будет не слишком органичным: тематика Брамса, осторожная и просчитанная, пронизана заботой о единстве композиции, видно, как этот архитектор боится, чтобы его здание не завалилось. Но Бетховен насыщал произведение пением, которое ему внушал дух, и с полной уверенностью можно сказать, что, зачатое от духа, оно не может родиться мертвым. То, как бетховенская тема врывается в произведение словно бы со стороны, чтобы тут же пустить в нем корни, представляется мне особенным, особенно смелым, победоносным, когда я вспоминаю, как Брамс постепенно, осторожно нарастает, сам из себя и никогда, если можно так выразиться, не высовывает носа наружу.
Как ветер треплет полотно на палубе! Усталость. Почему мне на память пришла эта восхитительная мелодия, вторая тема из аллегро Третьего концерта? Восхитительная.
Почему, хотел бы я знать, в музыкальных анализах, в научном комментарии проходят мимо красоты и очарования таких мелодий? Не подлежит сомнению, что когда мы находимся еще в начальной фазе вслушивания в произведение, такое трогательно напевное вступление оркестра и фортепьяно являются тем, чем и должны быть: доминирующим, самым важным, самым захватывающим элементом. И только по мере привыкания к произведению их очарование отходит на второй план и другие, более трудные для достижения ценности приковывают наше внимание. Вот почему знатоки умалчивают о своих первых впечатлениях. Но правильно ли, чтобы произведение оценивалось ухом, которое устало и не может уже испытывать блаженства первых душевных порывов?
Лампочки мигают. Передняя стена салона то поднимается вверх, то опускается вниз. Судно продувается насквозь свищущими в нем ветрами. В «Порнографии» я пытался вернуться к таким мелодиям… напевным, захватывающим… привлекательным…
Не только в «Порнографии». Но в «Порнографии» я стал смелым, отказался от юмора, который изолирует.
Стюард принес черный кофе. Что-то стучит в стену, будто хочет добраться до моей головы. Какое же нахальство с моей стороны: убегать в столь захватывающе мелодичные темы! Причем сегодня, когда современная музыка боится мелодий, когда композитор прежде, чем использует ее, должен сначала очистить ее от привлекательности, высушить. Точно так же в литературе: современный и уважающий себя писатель избегает быть привлекательным, он трудный, он предпочитает отпугивать, а не искушать. А я? Я как раз наоборот, я вставляю в текст все вкусные вкусы, все красивые красоты, фарширую его порывами и живописую, не хочу писания сухого, неувлекательного… ищу самые навязчивые мелодии… чтобы дойти, если получится, до чего-нибудь еще более «забористого»…
Сирена. Выхожу на палубу. Судно болезненно стонет, тяжело ныряет в бьющие вокруг фонтанами брызг вспененные воды под куполом полной луны, измученное водой. Боже! Какая боль! Какое отчаяние! В этом моем тяжком, болезненном стремлении омолодиться, освежить мое искусство я даже не отступил, ах, признаемся… перед мальчиком и девочкой! О, стыд! Кто же в сегодняшней литературе смелее меня? На какую смелость я решился! Река-океан ревет. Но, но… признаемся на этом грохочущем, побелевшем от злости, изрыгающем свое отчаяние под тихою луной водном пути в том, что я, проклятый, мог приблизиться к их наготе только в костюме более изысканном, чем тот, в который одевается самый современный авангард, самый сухой интеллект! Я взял их в скобки!
Взял в скобки, иначе не смог бы воспеть!
Среда, Монтевидео
Прогулка по опрятному городу с причудливыми балконами и приятными людьми. Монтевидео. Здесь еще царствует давняя добропорядочность, изгнанная со многих других территорий Южной Америки.
Лица доброжелательные, одежды приличные, пляж в двадцати минутах езды автобусом, только жить и наслаждаться жизнью! А не переехать ли сюда на постоянное жительство?
Авениды выходят на реку-океан.
Мир разложен на два голоса. Молодость дополняет Совершенство Несовершенством — гениальная фраза. Именно об этом и речь в «Порнографии».
В качестве одной из основных моих эстетических и духовных задач я считаю: найти более острый и драматичный подход к молодости, чем тот, который имеет место сейчас. Толкнуть ее в зрелость! (т. е. выявить ее связи со зрелостью).
Четверг
Спокойствие? Беспокойство! Меня немного беспокоит полное отсутствие «метафизической дрожи» в уругвайской столице, где ни одна собака никогда никого не укусила.
«Порнография». Скатывание двух взрослых мужчин вниз… в тело, в чувственность, в несовершеннолетие… Когда я это писал, то чувствовал себя не совсем в своей тарелке. Но «физика» была мне нужна, даже необходима в качестве противовеса метафизике. И наоборот: метафизика призывала тело. Я не верю в неэротическую философию. Не доверяю мышлению, которое открещивается от пола…
