Бьет восемь.
Вскакивают и под часы: подпрыгивают, топочут, стучат, кричат — «мышей топчут».
— Ну, Коко, похвальный лист тебе, — одобряет бабушка, — удружил: табак чудесный вышел, так и дерет.
Тянутся с щепотками, нюхают, чихают и вниз.
На лестнице сцепились. Коля дал тумака за «кузит-музит», Петя оскользнулся, задел Женю, Саша захотел пофорсить — взять всех на левую — ударил Колю под живот, тот задохнулся, укусил его за палец.
С покрасневшими глазами, дуясь, толкутся в кухне.
— Оглашенные вы, и лицемерные, — ворчит Прасковья, — не будет вам ужотко гостинцев. Только мамашино здоровье расстраиваете.
Степанида, иконописная кухарка, повязанная по-староверски темным платком, изловила здоровенную рыжую крысу-матку.
Начинается расправа.
Мышеловку ставят на табуретку. Потихоньку льют кипяток. Крыса визжит и мечется. Льют, льют, льют… С хвоста слезает шкурка; хвост стал розовым и нежным, дрыгает. Дается отдых; крысу тыкают лучинками, поганым ножом. Снова появляется кипяток, снова льют, норовя на глаза. Крыса, нервно и судорожно умываясь лапкой, кричит, как человек.
Шелудивый Наумка, курлыча, трется с возбуждеными, злыми глазами…
— Ха-ха-ха…
Переходят в столовую.
Ужинают нехотя, едят — давятся, но наверх не идут.
Лазают за занавеску на кровать Маши, рассматривают ярко намалеванные картинки: «Священное коронование», подделывают хвостики и рожки, и, только после долгих уговаривании, угроз Прасковьи, Степаниды, бабушки, — отправляются.
Сначала подходят к спальне прощаться. Стучат…
Тише, вы, — останавливает нянька, — мамаша заперлись: нездоровы… У, неугомонные! — и когда-то вас Господь на ум-разум наставит!
Долго и шумно укладываются: ждут «гостинцев». И мало-помалу затихают.
* * *
Из кухни доносится чавканье.
— Наездился он на мене, — рассказывает Степанида, — рожать Филиппка время пришло, — бросил постылый: со стерьвой-сукой своей связался.
— И не шляйся ты, хухора, с журавлевским приказчиком, — поучает Машу, — не висни ты у него на шее: он те подод задерет, загадит всю и кинет опосля. Куда брюхатой?
— А Юдишна говорит, околдовали вы, Анна Ивановна, старичка отважного: неспроста промеж вас увивается. Кабы смотритель…
— Хи-хи-хи…
Коля ждет: бабушке постелил — под засаленный, просетившиися, ватный подстильник полена положил; и сделал все это аккуратно и чисто, — совсем незаметно.
Начинают перемывать посуду.
Лампы гасят.
Шлепают по лестнице — идут наверх.
Коля завернулся с головкой, только носик торчит.
Нянька тычется по углам, шарит:
— Куда это я, девушка, ватошную вещь задевала, — не сыщешь.
Коля смеется, не открывая рта.
— Колюшка — молодец у меня, лучше всех детей: и постель постелил и вродеколону в табак налил.
— Мочи моей нету, девушка, измаялась, измаялась я: день-то-деньской шатамши, ноги отваливаются.
Почесываются.
— Господи, Владыко!
— Митя-то сызнова, девушка, в золоторотцах. С трактира погнали: запой, знать.
— Напущено.
Бабушка всунула голову в ворот рубашки, засветила там огарок и ищется. Коза ряженая.
— Спрашивала я батюшку, отца-то Глеба, — молитву дал. Знать, Богу уж так угодно… Э-эх, девушка; по пятому годочку в трактире-то; несмышленого, махонького определила; думашь, девушка, должность чистая, а вот подижь ты, — может, и напущено. Сердце матери изболелось, глядемши… Закопьтили его, сердешного…
Тихо, только часы ходят. Начинают молиться.
— Скорбящая Матерь Божия, Грузинская…
— Троеручица, Владычица моя матушка…
— Горы Афонские, согрешил вечеславный….
— Богородица, присно Дева…
— Окаянная… Словом еже делом, помыслом нескверным…
— Митрия, раба Твоего…
— И от блуда всякого сохрани и помилуй…
— Беззаконная…
Коле вспоминается этот Митя, длинный и серый, с крысьими хвостиками-усами, в коричневой визитке, штиблетах без стука. Коля проходил через кухню, и он встал: «Здравствуйте-с, барин!» — и низко поклонился.
— Аминь.
— От лукавого…
Бабушка опускается на постель.
— Чтоб тебе! — вырывается вдруг ее сдавленно-негодующий вопль, — курносая пятка, курнофейка окаянная, уродина паршивая, скажу мамаше. На старости лет… Господи…
Шлепаются полена.
Отчаянно раздирая красненький ротик, пищит придавленный котенок.
— Оглашенные! — ворчит Прасковья.
Монотонный свист и колыхающийся храп покрывают комнату, и комната засыпает.
IV
Не спится Коле, ерзает, разбегаются мысли.
Обидел Коля бабушку, ни за что обидел. Лежит она теперь с скорбно-сложенным ртом, снятся ей проклятые полена, падающие, как крышка гроба с черными гвоздями.
— Митю закопытили… И няньку копытили век вечный.
«Пороли нас больно на конюшне, девушка, лупили за всякую малость…»
А горчичник-то и забыли! — отлегло на сердце.
Мутно-кровавый глаз лампадки хмуро защурился.
— У-у… втуу-втуу… — завыло где-то. И вместе с воем приползло тайное, что дом окутывало, — замелькала тайная жизнь матери.
«Барышня несчастная…»
«Заперлись: нездоровы…»
«За сороковкой барыне..»
«Цыц ты, кудластый, чего галдишь, дети услышат, мало што…»
— Это для мамы…
Пьяницы не гниют, а только чернеют. Как уголь. Дядя Самсон почернел как!
И почему в театр не поехала?
Портниха Даша на Машу похожа.
Разоделась и не поехала. Напудренная, в брошке бриллиантовой.
У мамы книг много, какие-то журналы… скучные…
— Варенька, Варенька, подумай только, что про тебя скажут. Нельзя ехать с 3., и так уж говорят. Ведь я должна предупредить тебя: послушай, Варенька, если хочешь сохранить свое доброе имя…
И представляется, лежит Коля в гостиной на полу под диваном, неловко ему, и весь он скорчился. Пыль душит, а голос Палагеи Семеновны острыми иголками колет прямо в грудку, и плачет мать так жалостно…
Вот выскакивает он из-под дивана, бросается на Палагею Семеновну, цапается ручонками за платье, взбирается к ней на колени и грызет ей горло. А подбородок у нее трясется-перекатывается, мягкий и жирный, как индюшка. К губам пристает липкое, соленое, и красные пятна, густые пятна выплывают из всех углов, плывут на него… И хочется орать во все горло, разбить новый колпак, разодрать альбом, «Ниву», исковеркать стол, скатерть, но Палагея Семеновна, черная, поднимается на цыпочки, растет, вырастает, упирается головой в потолок и скалит оттуда страшные, острые зубы…
Коля свернулся в клубочек, кружится, мечется. Как крыса… Хочется проскользнуть в спальню… А ноги к земле прирастают… Цап!..
— Няня! няня!!!
— У-у… втуу-втуу…
Сердечко перестукивает. Губки вздрагивают.
— Когда буду большим, я все буду… пускай и мама все делает… Николай, угодник Божий! Большим буду… Завтра… завтра…
Серым волком буду…
— Дуу-доон — Дуу-доон — Дуу-доон.
От звона вздрогнули стекла и зазудели.
— Не-ет — не-ет — не-еет, — заскрипели часы.
Засвистел свисток на фабрике долгий, со сна встрепенувшийся.
Вдруг вспомнился Коле мальчишка Егорка, попавший в маховое колесо…
Встал перед глазами, как тогда… извивался.
Подлетая-улетая, мелькал-пропадал Егорка на маховом колесе, как красный кусок сырой говядины… синие сплющенные лепешечками пальцы хватались за воздух; синие, красные, черные, желтые, серые дранки отщеплялись от тела… медный изогнутый крестик…
— А! а! ах!!! — Душат… ушат… — заорала Прасковья не своим голосом: снились ей черти.
«Ходят они по ночам за мной: быдто этак комната, спальня, а они черненькие, в курточках крадутся…»
Кто-то провел по одеялу руками. Коля немеет. Это — Женя.
Женя постоял-постоял и пошел от него.
«Порченый!»
«Порченая девочка подняла за обедней подол, да в крест…»
Кощунствует…
И хочет остановиться, да не может. Все новые кощунства осаждают его.
