Чувствую радостно я вдохновенье классической почвой,

        Прошлый и нынешний мир громче ко мне говорят.

Внемлю советам, усердно листаю творения древних,

        Сладость новую в том изо дня в день находя.

Ночью ж Амур к другим меня призывает занятьям:

        Так, вполовину учась, счастлив я ныне вдвойне.

Впрочем, я ль не учусь, когда нежную выпуклость груди

        Взором слежу, а рукой вдоль по бедру провожу?

Мрамора тайна раскрылась; закон постигаю в сравненьях:

        Глаз, осязая, глядит, чувствует, гладя, рука.

Если ж дневные часы порой на любимую трачу,

        Трату часом ночным мне возмещает она.

Ночью не сплошь поцелуи у нас, ведем и беседы;

        Сон одолеет ее — в замыслы я погружусь.

Было не раз, что, стихи сочиняя в объятьях у милой,

        Мерный гекзаметра счет пальцами на позвонках

Тихо отстукивал я. Любимая дышит в дремоте —

        Мне дыхания жар грудь до глубин опалит.

Факел меж тем разжигает Амур, времена вспоминая,

        Как триумвирам своим ту же услугу дарил.

«Ты ль, жестокий, меня оскорбляешь такими словами?

        Или мужчины, любя, так злоречивы у вас?

Пусть осуждает меня толпа, я снесу терпеливо.

        Знаю: грешна. Но кто грех мой единственный? Ты!

Эти платья, они для завистливой сплетни улика,

        Что надоело вдове плакать по мужу в тиши.

Неосмотрительный, ты не ходил ли ко мне в новолунье:

        Темный строгий сюртук, волосы сзади кружком?

Разве не сам ты, шутя, захотел рядиться в сутану?

        Шепчутся люди: «Прелат!» Кто же им был, как не ты?

В Риме, в поповском гнезде, хоть трудно поверить, клянусь я,

        Из духовенства никто ласки моей не познал.

Да, молода и бедна, обольстителей я привлекала,

        Фолькониери не раз жадно глядел мне в глаза,

Деньги большие мне сводник сулил, посредник Альбани,

        В Остию звал он меня, в Кватро Фонтане манил.

Не соблазнили меня посулы! Уж слишком противен

        Был мне лиловый чулок, не был и красный милей!

Сызмала знала: «Всегда под конец девчонка в накладе!»

        Так мой отец говорил, даром что мать не строга.

Вот и сбылось: обманута я! Ведь только для виду

        Сердишься ты, а сам, знаю, задумал сбежать.

Что ж, иди! Вы женской любви не стоите. Носим

        Мы под сердцем дитя, верность мы носим в груди.

Вы же, мужчины, в объятьях и верность и страсть изливая,

        Всю расточаете вы легкую вашу любовь».

Милая так говорила и, на руки взяв мальчугана,

        Стала его целовать; слезы из глаз потекли.

Как же был я пристыжен, что дал людскому злоречью

        Светлый облик любви так предо мной очернить!

Тускло пламя горит лишь миг и чадно дымится,

        Если водой невзначай в жаркий плеснули очаг.

Тотчас, однако же, пламя очистится, дым разойдется;

        Снова, юн и силен, ясный взовьется огонь.

О, как в Риме радостно мне! Давно ль это было?

        Помню, серый меня северный день обнимал.

Небо угрюмо и грузно давило на темя; лишенный

        Красок и образов мир перед усталым лежал.

Я же о собственном «я», следя недовольного духа

        Сумеречные пути, в помыслов глубь уходил.

Ныне мне лег на лоб светлейшего отсвет эфира,

        Феб-жизнедавец призвал к жизни и форму и цвет.

Звездами ночь ясна, и звучит она музыкой мягкой;

        Ярче, чем северный день, южного месяца свет.

Что за блаженство смертному мне! Не сон ли? Приемлет

        Твой амврозийный дом гостя, Юпитер-отец?

Вот я лежу и руки к твоим простираю коленам

        В жаркой мольбе: «Не отринь, Ксений-Юпитер, меня!

Как я сюда вошел, не умею сказать: подхватила

        Геба меня, увлекла, странника, в светлый чертог.

Может быть, ты вознести героя велел, и ошиблась

        Юная? Щедрый, оставь, что мне ошибкой дано!

Да и Фортуна, дочь твоя, тоже поди, своенравна:

        Кто приглянулся, тому лучшее в дар принесет.

Гостеприимцем зовешься, бог? Не свергай же пришельца

        Ты с олимпийских высот вновь на низину земли».

«Стой! Куда взобрался, поэт?» — Прости мне! Высокий

        Холм Капитолия стал новым Олимпом твоим.

Здесь, Юпитер, меня потерпи; а после Меркурий,

        Цестиев склеп миновав, гостя проводит в Аид».

Ежели ты говоришь, дорогая, что девочкой людям

        Ты не нравилась, мать пренебрегала тобой,

После ж, подростком, в тиши расцвела ты, — я верю, голубка:

        Любо мне думать, что ты странным ребенком росла.

Так виноградный цветок не пленяет ни формой, ни краской,

        Ягод же зрелая гроздь — радость богов и людей.

В осени ярко пылает очаг, по-сельски радушен;

        Пламя, взвиваясь, гляди, в хворосте буйно кипит.

Ныне оно мне отрадно вдвойне: еще не успеет,

        В уголь дрова превратив, в пепле заглохнуть оно,—

Явится милая. Жарче тогда разгорятся поленья,

        И отогретая ночь праздником станет для нас.

Утром моя домоводка, покинув любовное ложе,

        Мигом из пепла вновь к жизни разбудит огонь.

Ласковую Амур наделил удивительным даром:

        Радость будить, где она словно заглохла в золе.

Цезарь и Александр, великие Генрих и Фридрих

        Мне бы щедрую часть отдали славы своей,

Если бы каждому я хоть на ночь уступил это ложе:

        Только строго Орк держит их властью своей.

Будь же ты счастлив, живущий, гнездом, согретым любовью,

        В Лету доколь на бегу не окунул ты стопы.