Каждый читает теперь, а иные читатели даже,

Книгу едва пролистав, за перо хватаются в спешке,

Чтобы в один присест состряпать о книжечке — книгу.

Ты же велишь мне, мой друг, написать о писательстве нечто,

Пишущих множа число, и открыто сказать мое мненье,

Чтобы о нем и другой тоже высказал мненье и дальше

Эта катилась волна без конца и все выше вздымалась.

Впрочем, выходит рыбак в открытое море, едва лишь

Ветер попутным сочтет, и своим занимается делом,

Хоть бы и сотня ловцов блестящую гладь бороздила.

Духом высокий мой друг! Человечеству блага желаешь

Ты, и особенно немцам, а прежде — ближайшим соседям,

И потому-то боишься влиянья пагубных книжек,

Слишком знакомого нам. Что тут надобно делать? И много ль

Могут сделать князья и все честные граждане вкупе?

Важный, я знаю, вопрос — да в веселую только минуту,

Друг мой, меня он застиг: под горячим безоблачным небом

Тучные блещут поля; от реки полноводной приносит

Ласковый ветер ко мне аромат цветов и прохладу.

Радостным кажется мир тому, кто радостен духом,

И от него улетает, как облачко тая, забота.

Грифель мой чертит легко — но легко и стираются буквы;

Литеры тоже никак впечатлеться глубже не могут,

Хоть говорят, что они противятся вечности. Впрочем,

Речь ко многим ведет печатный столбец, — но немедля

Всякий забудет слова, тисненные прочным металлом.

Так же как собственный облик, чуть в зеркало кончит смотреться.

Там, где много людей, с одного на другое беседа

Скачет легко, по любой о себе лишь способен услышать

В том, что сам говорит, и в том, что скажут другие.

То же и с книгами. Только себя из них вычитать может

Каждый, а кто посильней, тот себя в них насильно вчитает,

Сплавит с персоной своей то, что было чужим достояньем.

Так что стремишься ты зря исправлять писаньями правы:

В ком уже склонность есть, из-за них не склонится к другому;

Прежние в нем укрепить задатки — вот все, что ты можешь,

Или же, если он молод, привить ему то или это.

Если по правде сказать, вот как думаю я: человека

Лепит жизнь, а слова не так-то много и значат;

Слушаем их, коль они подтверждают наш взгляд, но не будем

Взгляды менять оттого, что услышали нечто; а станет

Нам искусный оратор перечить — ему мы поверим,

Но чрез мгновенье наш дух на привычный путь возвратится.

Хочешь, чтоб слушали мы и слушались с равной охотой,—

Льсти нам! К народу ли ты обращаешься или к монархам,

Можешь рассказывать все, но чтоб в сказках вставало воочью

То, чего жаждут они и хотели б испробовать в жизни.

Разве стали бы все и читать и слушать Гомера,

Если бы он не умел приладиться к нраву любого,

Кто его слушал? Не правда ль, доныне звучит превосходно

В царском дворце иль в шатре «Илиада» для слуха героев?

И не лучше ли слушать про странничью хитрость Улисса

Будут на торжище, где попроще толпа собралася?

Там — герои в броне, а здесь — попрошайка в лохмотьях,—

Все они видят себя в небывалом дотоль благородстве.

Как-то раз я слыхал там, где берег вымощен гладко,

В городе, милом Нептуну, в котором, как господа бога,

Чтут крылатого льва, такую сказку. Внимала

Жадно толпа, кольцом обступив оборванца-рапсода,

Он же рассказывал так: «Однажды был я заброшен

Бурей на остров, который зовется Утопией. Вряд ли

Был там из вас, господа, хоть один. От столпов Геркулеса

Слева он в море лежит. Там был я принят радушно:

Тотчас меня проводили в трактир, в котором нашел я

Лучший стол, и вино, и комнату с мягкой постелью.

Месяц как миг пролетел. Обо всякой нужде и заботе

Я и думать забыл — но потом втихомолку тревога

Стала меня донимать: каково-то после попойки

Будет счет получить? В кошельке у меня ведь ни гроша!

«Меньше мне подавай», — попросил я тогда, а трактирщик

Больше песет… Мой страх все сильней, не дает беспокойство

Больше ни есть мне, ни спать — и тогда сказал я: «Хозяин,

Будь любезен мне счет!» Трактирщик, брови нахмуря,

Косо взглянул на меня и, схватив дубину, с размаху

Немилосердно огрел по спине, а потом — посильнее,

По голове, по плечам. Избитый до полусмерти,

Еле я ноги унес — и к судье. На вызов явился

Быстро трактирщик — и вот что степенно сказал в оправданье:

«Так должно быть с любым, кто законы гостеприимства,

Чтимые в нашей стране, попирает безбожно и нагло,

Требуя счета с того, кто его приютил и приветил.

Я не обязан терпеть оскорбленья в собственном доме!

Право, в груди у меня вместо сердца губка была бы,

Если бы я равнодушно стерпел, услышав такое!»

И обратился ко мне судья: «Позабудь о побоях!

Ты по заслугам наказан — и надо бы даже больнее!

Если же хочешь остаться у нас, покажи-ка сначала,

Годен ли ты хоть на что и достоин ли стать гражданином»,

«Ах, — сказал я в ответ, — никогда я, сударь, к работе

Не был охоч ни к какой, да и нет у меня дарований,

Коими кормятся люди. Меня лишь в насмешку прозвали

Гансом Беспечным — и с тем взашей прогнали из дому».

Тут и воскликнул судья: «Добро пожаловать! Должен

Ты во главе стола восседать на пире общинном

И в совете занять надлежащее место немедля!

Но берегись, чтоб к тебе не вернулась прежняя немощь

И не заставила снова трудиться! Беда, если в доме

Мы у тебя обнаружим весло или заступ: навеки

Ты погибнешь для нас и лишишься и пищи и чести.

Нет, на рынке сидеть, на круглящемся брюхе сложивши

Праздные руки, и слушать певцов веселые песни

Или смотреть на танцы девиц, на мальчишечьи игры,—

Вот священный твой долг, и его выполнять ты клянешься!»

Так рассказывал он, и, внимая, слушатель каждый

Складки на лбу расправлял и мечтал про себя, чтобы в жизни

Тот же трактирщик его избил по той же причине.