Каждый читает теперь, а иные читатели даже,
Книгу едва пролистав, за перо хватаются в спешке,
Чтобы в один присест состряпать о книжечке — книгу.
Ты же велишь мне, мой друг, написать о писательстве нечто,
Пишущих множа число, и открыто сказать мое мненье,
Чтобы о нем и другой тоже высказал мненье и дальше
Эта катилась волна без конца и все выше вздымалась.
Впрочем, выходит рыбак в открытое море, едва лишь
Ветер попутным сочтет, и своим занимается делом,
Хоть бы и сотня ловцов блестящую гладь бороздила.
Духом высокий мой друг! Человечеству блага желаешь
Ты, и особенно немцам, а прежде — ближайшим соседям,
И потому-то боишься влиянья пагубных книжек,
Слишком знакомого нам. Что тут надобно делать? И много ль
Могут сделать князья и все честные граждане вкупе?
Важный, я знаю, вопрос — да в веселую только минуту,
Друг мой, меня он застиг: под горячим безоблачным небом
Тучные блещут поля; от реки полноводной приносит
Ласковый ветер ко мне аромат цветов и прохладу.
Радостным кажется мир тому, кто радостен духом,
И от него улетает, как облачко тая, забота.
Грифель мой чертит легко — но легко и стираются буквы;
Литеры тоже никак впечатлеться глубже не могут,
Хоть говорят, что они противятся вечности. Впрочем,
Речь ко многим ведет печатный столбец, — но немедля
Всякий забудет слова, тисненные прочным металлом.
Так же как собственный облик, чуть в зеркало кончит смотреться.
Там, где много людей, с одного на другое беседа
Скачет легко, по любой о себе лишь способен услышать
В том, что сам говорит, и в том, что скажут другие.
То же и с книгами. Только себя из них вычитать может
Каждый, а кто посильней, тот себя в них насильно вчитает,
Сплавит с персоной своей то, что было чужим достояньем.
Так что стремишься ты зря исправлять писаньями правы:
В ком уже склонность есть, из-за них не склонится к другому;
Прежние в нем укрепить задатки — вот все, что ты можешь,
Или же, если он молод, привить ему то или это.
Если по правде сказать, вот как думаю я: человека
Лепит жизнь, а слова не так-то много и значат;
Слушаем их, коль они подтверждают наш взгляд, но не будем
Взгляды менять оттого, что услышали нечто; а станет
Нам искусный оратор перечить — ему мы поверим,
Но чрез мгновенье наш дух на привычный путь возвратится.
Хочешь, чтоб слушали мы и слушались с равной охотой,—
Льсти нам! К народу ли ты обращаешься или к монархам,
Можешь рассказывать все, но чтоб в сказках вставало воочью
То, чего жаждут они и хотели б испробовать в жизни.
Разве стали бы все и читать и слушать Гомера,
Если бы он не умел приладиться к нраву любого,
Кто его слушал? Не правда ль, доныне звучит превосходно
В царском дворце иль в шатре «Илиада» для слуха героев?
И не лучше ли слушать про странничью хитрость Улисса
Будут на торжище, где попроще толпа собралася?
Там — герои в броне, а здесь — попрошайка в лохмотьях,—
Все они видят себя в небывалом дотоль благородстве.
Как-то раз я слыхал там, где берег вымощен гладко,
В городе, милом Нептуну, в котором, как господа бога,
Чтут крылатого льва, такую сказку. Внимала
Жадно толпа, кольцом обступив оборванца-рапсода,
Он же рассказывал так: «Однажды был я заброшен
Бурей на остров, который зовется Утопией. Вряд ли
Был там из вас, господа, хоть один. От столпов Геркулеса
Слева он в море лежит. Там был я принят радушно:
Тотчас меня проводили в трактир, в котором нашел я
Лучший стол, и вино, и комнату с мягкой постелью.
Месяц как миг пролетел. Обо всякой нужде и заботе
Я и думать забыл — но потом втихомолку тревога
Стала меня донимать: каково-то после попойки
Будет счет получить? В кошельке у меня ведь ни гроша!
«Меньше мне подавай», — попросил я тогда, а трактирщик
Больше песет… Мой страх все сильней, не дает беспокойство
Больше ни есть мне, ни спать — и тогда сказал я: «Хозяин,
Будь любезен мне счет!» Трактирщик, брови нахмуря,
Косо взглянул на меня и, схватив дубину, с размаху
Немилосердно огрел по спине, а потом — посильнее,
По голове, по плечам. Избитый до полусмерти,
Еле я ноги унес — и к судье. На вызов явился
Быстро трактирщик — и вот что степенно сказал в оправданье:
«Так должно быть с любым, кто законы гостеприимства,
Чтимые в нашей стране, попирает безбожно и нагло,
Требуя счета с того, кто его приютил и приветил.
Я не обязан терпеть оскорбленья в собственном доме!
Право, в груди у меня вместо сердца губка была бы,
Если бы я равнодушно стерпел, услышав такое!»
И обратился ко мне судья: «Позабудь о побоях!
Ты по заслугам наказан — и надо бы даже больнее!
Если же хочешь остаться у нас, покажи-ка сначала,
Годен ли ты хоть на что и достоин ли стать гражданином»,
«Ах, — сказал я в ответ, — никогда я, сударь, к работе
Не был охоч ни к какой, да и нет у меня дарований,
Коими кормятся люди. Меня лишь в насмешку прозвали
Гансом Беспечным — и с тем взашей прогнали из дому».
Тут и воскликнул судья: «Добро пожаловать! Должен
Ты во главе стола восседать на пире общинном
И в совете занять надлежащее место немедля!
Но берегись, чтоб к тебе не вернулась прежняя немощь
И не заставила снова трудиться! Беда, если в доме
Мы у тебя обнаружим весло или заступ: навеки
Ты погибнешь для нас и лишишься и пищи и чести.
Нет, на рынке сидеть, на круглящемся брюхе сложивши
Праздные руки, и слушать певцов веселые песни
Или смотреть на танцы девиц, на мальчишечьи игры,—
Вот священный твой долг, и его выполнять ты клянешься!»
Так рассказывал он, и, внимая, слушатель каждый
Складки на лбу расправлял и мечтал про себя, чтобы в жизни
Тот же трактирщик его избил по той же причине.
