«Раб, народ и угнетатель…» Зулейка Раб, народ и угнетатель Вечны в беге наших дней. Счастлив мира обитатель Только личностью своей. Жизнь расходуй как сумеешь, Но иди своей тропой. Всем пожертвуй, что имеешь, Только будь самим собой. Хатем Да, я слышал это мненье, Но иначе я скажу: Счастье, радость, утешенье — Все в Зулейке нахожу. Чуть она мне улыбнется, Мне себя дороже нет. Чуть, нахмурясь, отвернется — Потерял себя и след. Хатем кончился б на этом. К счастью, он сообразил: Надо срочно стать поэтом Иль другим, кто все ж ей мил. Не хочу быть только рабби, В остальном — на твой совет: Фирдоуси иль Мутанаби, А царем — и спору нет. «Как лампадки вкруг лавчонок…» Хатем Как лампадки вкруг лавчонок Ювелиров на базарах, Вьется шустрый рой девчонок Вкруг поэтов, даже старых. Девушка Ты опять Зулейку хвалишь! Кто ж терпеть такую может? Знай, не ты, твои слова лишь — Из-за них нас зависть гложет. Хоть была б она дурнушка, Ты б хвалил благоговейно. Мы читали, как Джемилю Помутила ум Ботейна. Но ведь мы красивы сами, С нас портреты вышли б тоже. Напиши нас по дешевке, Мы заплатим подороже. Хатем Хорошо! Ко мне, брюнетка! Косы, бусы, гребни эти На хорошенькой головке — Словно купол на мечети. Ты ж, блондинка, ты изящна, Ты мила лицом и станом, А стройна — ну как не вспомнить Минарет, что за майданом! У тебя ж — у той, что сзади — Сразу два различных взгляда. Каждый глаз иначе смотрит, От тебя спасаться надо. Чуть сощуренный прелестно, Тот зрачок — звезда, что справа,— Из-под век блестит лукаво. Тот, что слева, смотрит честно. Правый так и рыщет, ранит, В левом — нежность, мир, отрада. Кто не знал двойного взгляда, Разве тот счастливым станет? Всем хвала, мне все по нраву, Всем открыты настежь двери. Воздавая многим славу, Я мою прославил пери. Девушка Быть рабом поэту нужно, Чтобы властвовать всецело, Но сильней, чем это, — нужно, Чтоб сама подруга пела. А она сильна ли в пенье? Может вся, как мы, излиться? Вызывает подозренье, Что от всех она таится. Хатем Как же знать, чем стих навеян, Чем в глубинах дышит он? Чувством собственным взлелеян, Даром собственным рожден. Вас, певиц, хотя и хвалишь, Вы ей даже не родня. Вы поете для себя лишь, А Зулейка — для меня. Девушка Ну, влюблен, по всем приметам, Ты в одну из гурий рая! Что ж, для нас, для женщин, в этом Честь, конечно, небольшая. «Вами, кудри-чародеи…»
Хатем Вами, кудри-чародеи, Круг мой замкнут вкруг лица. Вам, коричневые змеи, Нет ответа у певца. Но для сердца нет предела, Снова юных сил полно, Под снегами закипело Этной огненной оно. Ты зажгла лучом рассвета Льды холодной крутизны, И опять изведал Хатем Лета жар и мощь весны. Кубок пуст! Еще налей-ка! Ей во славу — пьем до дна! И пускай вздохнет Зулейка, Что меня сожгла она. Зулейка Как, тебя утратить, милый? От любви любовь зажглась, Так ее волшебной силой Ты мне молодость укрась. Я хочу, чтоб увенчала, Мой поэт, тебя молва. Жизнь берет в любви начало, Но лишь духом жизнь жива. «Рубиновых уст коснуться позволь…» Рубиновых уст коснуться позволь, Не отвергай мои домоганья. Что может искать любовная боль, Как не лекарство от страданья? «Если ты от любимой далек…» Если ты от любимой далек, Как от Запада Восток, Для сердца не нужно путей и дорог: Оно само себе проводник, Любовь до Багдада домчится вмиг. |
