— Ты что, дядя Наппи, никогда! Старик нежно улыбнулся племяннице:

— Все будет хорошо, если ты будешь помнить, что есть у тебя старик дядя!

Ева звонко поцеловала его:

— Еще бы!

Минуло две недели с того дня, как Долорес познакомилась с Натаном Уинстоном. Он каждый день присылал цветы, по вечерам водил Долорес по приемам и самым изысканным ресторанам Манхэттена. Натан Уинстон был богат и свободен, что делало его заманчивой добычей. Он обращал на себя внимание, и Долорес была в восторге от того, что ее видят в обществе столь заметного человека.

В будущем Натан планировал заняться политикой. Он обладал и нужными связями для политических игр, и возможностями вести их, важнейшей из которых, безусловно, являлись его деньги.

Долорес скоро убедилась в том, что Натан Уинстон — человек довольно необычный. По временам он казался совершенно отрешенным от мирских дел. Несколько раз Долорес спрашивала его:

— Что ты имел в виду под ящиком Пандоры?

Он качал головой и не давал ответа, как, впрочем, всякий раз, когда Долорес задавала вопрос на конкретную тему.

Однажды, когда Натан упомянул о своем сыне, Долорес спросила:

— Сколько у тебя детей?

— Трое, — рассеянно ответил он.

Через некоторое время Долорес снова спросила его о детях:

— У тебя сын и две дочери или двое сыновей и дочь?

Натан широко раскрыл глаза, и на миг Долорес почудилось, будто она читает в них страх. Однако он тут же взял себя в руки и совершенно спокойным тоном ответил:

— У меня сын и дочь.

— А третий кто?

— Какой третий? Я же сказал, у меня двое детей! Долорес не стала продолжать тему. Она и без того не могла разобраться в Натане. Ее раздражало существование множества закрытых зон в нем — это усложняло ее планы военной кампании.

К концу третьей недели знакомства — и к концу второй недели романа — Натан пригласил Долорес на импровизированную поездку в Европу. Планировавшаяся его фирмой рекламная кампания, в которой Долорес отводилось видное место, была отменена. Надо полагать, поездка по Европе должна была хотя бы частично компенсировать Долорес несостоявшиеся съемки.

— Ох, детка, я оставила на комоде пряжки от туфель. Будь ангелом, подай их мне.

— Даю!

Ева так и бросилась услужить Долорес — она вообще со дня своего переезда не помнила себя от счастья.

— Мерси, малышка.

Долорес прикрепила пряжки к черным лакированным лодочкам.

— Путешествие по Европе — это же просто потрясающе! — Ева смотрела на Долорес круглыми, завистливыми глазами.

Вошла Кэрри, сбросила обувь и с наслаждением растянулась на кровати. При виде стоявшей на другой кровати маленькой дорожной сумочки, которую Долорес приготовила в дорогу, Кэрри спросила:

— И это все, что ты берешь с собой в Европу?

— Натурально. Все остальное Натан может купить мне на месте. А какой толк брать с собой старое барахло?

Ева не вытерпела:

— И ты уверена, что он будет платить за все, за все? Долорес прыснула:

— Малышка, ты знаешь, анекдот про еврейскую дамочку, которая уехала без мужа в Кэтскилл. Возвращается она и говорит мужу: «Морис, ты всегда говорил, что у меня есть одно ценное место. Так это не ценное место, а золотоносная жила!»

— Это такой анекдот? — недоуменно спросила Ева.

— Не бери в голову, детка! Не поняла — не надо! За те два дня, что мы живем вместе, я уже усвоила: ты у нас неделовая. Оно и к лучшему — меньше конкуренции.

Кэрри села в постели:

— Долорес, ты все же дай нам знать о себе!

— Ладно. Без проблем.

Ева все не могла успокоиться:

— Нет, это просто фантастика: Париж, Лондон, Французская Ривьера! Как бы я хотела познакомиться с человеком, который меня пригласил бы в такое путешествие!

— Я твердо намерена скупить всю Францию и всю Италию тоже. Боже, какие счета поступят потом доброму старому Натану!

— Ого!

— Малышка, телефон! Наверное, Натан звонит. Возьми трубку в гостиной и представься моей секретаршей. Я ему сбрехнула, что у меня есть секретарша. Пускай оплатит мне ее содержание!

Ева отправилась в гостиную к телефону. Кэрри поднялась, подошла к комоду и начала рыться в ящике, отыскивая чистое белье. Очертания грудей просвечивали сквозь бледно-розовый пеньюар, и Долорес не в силах была отвести глаз от этой красоты. Кэрри выбрала прозрачные трусики в цветочек, и у Долорес дыхание перехватило, когда она себе представила, как их снимает с Кэрри Мел Шеперд или кто-то еще: у Кэрри наверняка полно кобелей, она же из горячих, это сразу видно. Нарисовав себе картину голой Кэрри на кровати, накрытой мужским телом, Долорес почувствовала, что у нее вспотели ладони.

И вдруг ее вновь охватило чувство, которое она с такой силой испытала при первой встрече с Кэрри — зависть, ненависть, желание причинить боль. Долорес сделалось жарко от этого.

Злясь на себя, Долорес подошла к раскрытой сумке и затолкала в нее месячный запас эновида, припрятав его за подкладкой.

— Слушай, ну и дура эта Ева! Или она только притворяется простушкой? Как ты думаешь?

Ева появилась в дверях.

— На проводе мистер Натан Уинстон! — доложила она. Долорес метнулась к двери, остановилась и попросила Еву:

— Киска, сделай мне одолжение, окажи услугу! Там в уборной где-то есть моя спринцовка — притащи сюда, чтобы я не забыла упаковать ее!

— Ну и ну! — протянула Ева, когда Долорес захлопнула за собой дверь. — С ней не соскучишься, да?

Она посидела в раздумье, потом спросила:

— Кэрри, а ты поняла насчет еврейской дамочки?

— Мои анж!

Кэрри и Ева вступили в тяжеловесно украшенный холл городского дома Джефри Грипсхолма. Джефри наклонился над рукой Кэрри и поцеловал ее, изображая европейскую галантность. Отстранив Кэрри на расстояние вытянутой руки, он воскликнул:

— Comme tu es belle ce soir, ma cherie![1]

— Ева Парадайз, — представила подругу Кэрри, — хочу представить тебе Джефри Грипсхолма.

— Oh, c'est elle! Comme elle est belle! Une vrai auge![2] Джефри поднес руку Евы к губам и наградил ее влажным поцелуем.

— Вы говорите по-французски? — спросил он.

— Боюсь, что нет, — сразу смутилась Ева.

— Он что, француз наполовину? — поинтересовалась она у Кэрри, когда они прошли в спальню, чтобы оставить там верхнюю одежду. — Я к тому, что он хорошо говорит по-английски.

Кэрри рассмеялась:

— Уверяю тебя, что по-английски он говорит куда бойчее, чем по-французски.

В центре громадной спальни Джефри красовалась огромная пышная кровать времен Людовика XVI под ядовито-розовым покрывалом. Четыре розово-золотых ангелочка поддерживали балдахин над ней.

— У Джефри поразительная коллекция Буше, Фрагонара, Ватто и Вижье-Лебрюн, самая поразительная, какую только можно найти вне стен Лувра, — рассказывала Еве Кэрри.

Они вышли из спальни, прошли коридором к великолепной мраморной лестнице и спустились по ней в просторную гостиную, которая показалась Еве запруженной группками людей в вечерних одеждах. Еву немедленно сковал ужас, у нее задрожали коленки и заурчало в животе. Она же здесь ни единой души не знает! С кем ей разговаривать? И о чем?

Но к ним уже спешил, театрально простирая руки, Джефри Грипсхолм:

— Ah, mes belles, mes cheres belles allies![3]

Кэрри подумала, что за время знакомства с Джефри его французский прононс не улучшился. Она знала, конечно, что каждую зиму он отправляется на лыжные курорты, а летом проводит часть времени на Лазурном берегу. Она часто слышала его уверения, будто после визитов во Францию ему бывает трудно переключаться на английский. Если же кто-то по неосмотрительности спрашивал его, как долго пробыл он во Франции, Джефри сразу переводил разговор на другую тему — не признаваться же, что он провел там всего какие-то две недели! Ведь любой бы заподозрил, что этого времени недостаточно, чтобы забыть родной язык!