Ева была потрясена. Но еще большим потрясением оказалась ее встреча с Дэвидом Розенбергом, талантливым фотографом, покорившим Еву своим необыкновенным видом.

Густые черные волосы Дэвида были постоянно взлохмачены, на его мрачноватом тонком лице играл яркий румянец, который принято связывать со здоровыми ребятишками и туберкулезными взрослыми, он был высок и худощав, плечи его сутулились, но рука, протянутая Еве, поразила ее твердым пожатием.

— У меня есть несколько потрясающих идей, которые нужно проверить, — без предисловий заявил Дэвид. — Хочу попробовать тебя в цвете.

— Охотно, — ответила Ева.

— Только с условием, кисуля, — никакого позирования! Мне надо уловить твою внутреннюю суть, состояние души. Сама видишь.

Ева приехала в ателье Дэвида в полном макияже, пробралась через завалы разнообразнейшего мусора, включавшего яичную скорлупу, пустые банки из-под консервированного супа, открытую коробку сардин, груду мужских маек, сорочек и галстуков, поверх которой валялись штаны цвета хаки, старые газеты, женское тряпье, пластмассовые цветы, книги и пластинки — все вперемешку.

Ева подумала, что Дэвид — самый неряшливый человек на свете. И еще она подумала, что ему необходима женская рука, которая упорядочила бы его беспутную жизнь.

Для Евы Дэвид приготовил несколько кимоно, и, примеряя их одно за другим, она вошла в настроение. Изысканные рисунки и фактура тканей, стереомузыка, уж не говоря о волнующем присутствии самого Дэвида, постепенно сделали Еву раскованной и податливой, способной на любое чувство, которого потребовал бы от нее замысел Дэвида. «Нет ничего, в чем я бы ему отказала», — думала Ева.

Наконец Дэвид утер пот со лба и объявил:

— Ну, вот и все! Ты была прекрасна, моя лапочка, правда!

— Спасибо, Дэвид, — вежливо ответила Ева. Ей казалось, будто вдруг отключился ток. — Отличные будут пробы, я уверена.

— Надо это дело обмыть!

— Скорей бы увидеть снимки! — мечтательно сказала Ева. Они с Дэвидом сидели в грязноватой забегаловке по соседству с фотоателье. Дэвид быстро, что называется, за один глоток выпил двойную порцию шотландского виски, запил водой и немедленно повторил все сначала. Из задней комнаты доносилось щелканье бильярдных шаров. Дэвид заказал еще одну порцию, но теперь тянул виски медленно. Ева в жизни не видела, чтобы человек столько пил: ведь они не пробыли в закусочной и пятнадцати минут. «Может быть, Дэвид алкоголик? — размышляла она. — Если так, то ему и с этим необходимо как-то помочь».

— Понимаешь, — говорил Дэвид, — у меня совершенно особые на тебя виды.

— То есть? — поперхнулась Ева.

— Ну, я подразумеваю, профессиональные виды!

— Ах, вот что.

— Я хочу передать эротику, чувственность, но через свежесть и непорочное упоение. Добиться такого соединения — чистейшая химия, дорогая, ну или алхимия, если хочешь!

Точными и красивыми движениями он закурил сигарету и уточнил:

— Пожалуй, все-таки алхимия.

— Ну да…

Ева не могла оторвать от него глаз.

— Как бы то ни было, я поставил перед собой невыполнимую задачу, нелепую, дерзкую и абсурдную, но в то же время совершенно естественную и нормальную. Ты меня понимаешь?

Ева кивнула — она ничего не понимала.

Она любовно рассматривала нечесаные, непокорные волосы Дэвида. Чуть-чуть сальные. Видимо, не тем шампунем пользуется. Ну, ясно: он же слишком поглощен искусством и на такие мелочи, как сальные волосы, внимания не обращает. В нем мило даже это.

А он все говорил:

— В этой области естественным кажется неожиданное, только оно имеет право на существование в равновесии чистоты и самоуглубленности.

— Да, — сказала Ева, ее глаза словно прилипли к нему. Дэвид побарабанил пальцами по столу.

— Больше пить нельзя — мне еще работать. Сейчас буду проявлять. Если хочешь, пойдем со мной, посмотришь, как я это делаю.

Лаборатория Дэвида была куда опрятней его ателье. Увеличитель, ванночки с реактивами, рулоны бумаги, непонятные бутылочки на полке — все это создавало атмосферу таинственную и притягательную. Ева тихонько наблюдала из уголка, как Дэвид отряхивает проявленные негативы, как вешает их сушить, закрепляя бельевыми прищепками. Печатать Дэвид собирался на другой день — пусть негативы просохнут, как следует.

— Отлично, отлично, — приговаривал он, удовлетворенно рассматривая негативы.

— Но тут же ничего не видно! — удивилась Ева.

— Тебе не видно, а я все вижу, — ответил он. — Как насчет сигареты? Только не в лаборатории, дым негативам ни к чему!

Они уселись на низкий диванчик, наполовину заваленный всякой всячиной. С наслаждением выкурив сигарету, Дэвид повернулся к Еве и, прежде чем она успела опомниться, поцеловал ее. Ева почувствовала нежную влагу его раскрытых губ и упругость языка.

Откликаясь на это касание, ее тело выгнулось, прильнуло к его телу, они сплелись, дыхание участилось… Неожиданно Ева резко освободилась из рук Дэвида.

— Что такое? — хрипловато спросил он.

— Ничего… дело в том… как сказать… я боюсь! — она нервно одергивала свитер.

Дэвид нежно потянул ее к себе:

— Не нужно, все будет очень хорошо. Она покачала головой:

— Нет, нет! Нельзя так возбуждаться. Можно и не совладать с собой.

Дэвид недоуменно уставился на нее.

— Нет, Дэвид, ты мне очень нравишься, не в этом дело. Я бы хотела тоже тебе нравиться… чтобы ты чувствовал…

— Детка, — тихо сказал он. — Но ты же мне страшно нравишься!

Волосы Дэвида вконец разлохматились, его глаза светились нежностью.

— Понимаешь, мне нужно твое уважение.

— Все правильно!

— Но мне страшно, страшно так… волноваться, потому что я не знаю, что будет потом.

— Чего ты не знаешь?

— Я боюсь, что могу совершить смертный грех… Седьмую заповедь нарушить.

— Что-что?

Дэвид нахмурился и глянул на Еву так, будто прикидывал, в своем ли она уме.

— Ты придуриваешься или как? — Нет.

Ева поднялась с дивана и огорченно посмотрела на Дэвида.

— Как бы меня не влекло к тебе и как бы инстинкт не подсказывал, что я могу… потерять себя, я знаю, что мне следует остановиться. Взять себя в руки.

Дэвид с минуту пребывал в совершенной растерянности.

— Как хочешь. — Он пожал плечами и тоже поднялся на ноги.

— Не сердись! — взмолилась Ева.

Он с размаху пнул, пустую жестянку. Ева заметила, что он даже как-то встряхнулся, видимо, стараясь избавиться от возбуждения.

Боже мой, что она натворила! Однако эта мысль была исполнена гордости — вот что она может! Как бы ей хотелось, чтобы с Дэвидом все шло своим чередом. Конечно же, надо было остановиться, католическая церковь рассматривает секс как смертный грех, к тому же и Дэвид перестал бы уважать ее после этого, а значит, речи не могло бы быть, чтоб он на ней женился…

Дэвид широко улыбнулся.

— Все в порядке, кисуля! Я бы не хотел тебя заставлять, раз ты не хочешь!

Ева не удержалась:

— А ты бы хотел, если бы это не было смертным грехом? Теперь его взгляд был серьезен.

— Очень хотел бы. И это совсем не грех.

— Но католическая церковь…

Дэвид заправил рубашку в брюки и, тщательно подбирая слова, сказал:

— Детка, я хочу, чтобы ты поняла: ты первая католическая девственница в моей жизни.

Ева пропустила мимо ушей его слова. Отец предупреждал ее — мужчины будут стараться внушить ей, что так поступают все, что Ева должна быть такой же, как остальные. «Я тоже когда-то был подростком, — сказал Джо Петроанджели, — и не забыл, какими способами соблазняют молоденьких дурочек». В конечном счете, сказал отец, Ева выиграет именно тем, что она — добропорядочная девушка, которую можно уважать, на которой можно жениться.

Ева сочувствовала Дэвиду: он повел себя как любой другой мужчина. Отец как раз и твердил, что мужчинам свойственно такого рода поведение, для девушки же это испытание, которое она обязана выдержать. Ева была горда тем, что выдержала.

Ночью, лежа на своей узкой кровати, Ева пыталась представить себе свою жизнь в качестве супруги Дэвида. Миссис Дэвид Розенберг. Ева Розенберг. Ева Парадайз Розенберг. Ева Петроанджели Розенберг.