Поскольку жители этого кибуца не были набожными иудеями, то по субботам они вместе с волонтерами набивались в свой старенький автобус и отправлялись в бесчисленные экскурсии по ухабистым проселочным дорогам.

Ева, как преподаватель английского языка, отвечала за содержательную часть этих поездок. Конечной целью одной из них была горная крепость Масада, возвышающаяся над Мертвым морем. Здесь в первом веке нашей эры немногочисленный отряд евреев-зелотов удерживал двухлетнюю осаду римских легионов. Когда осажденные поняли, что силы на исходе и враг вот-вот их одолеет, они предпочли покончить с собой, лишь бы не становиться рабами.

Ева сделала краткое вступление, в то время как археологи — в том числе сотни волонтеров, приехавших на лето, — продолжали вести раскопки.

— Эти руины, дошедшие со времен древнего Израиля, — начала она, — стали для нас вдохновляющим символом. Символом нашей решимости никогда не сдаваться ни одному угнетателю.

Джейсон посмотрел из-за крепостных стен на равнину, простиравшуюся внизу, и представил себе, каково это было для горстки зелотов видеть перед собой огромную, неумолимо надвигающуюся армию из вооруженных до зубов солдат. Черт возьми, это ж сколько отваги нужно было иметь, подумал он.

Но ведь отступать-то им было некуда.

И если после Масады все вернулись в приподнятом настроении, то следующая поездка произвела тяжелое впечатление.

Они посетили Яд ва-Шем, мемориал в Иерусалиме, посвященный памяти шести миллионов евреев, уничтоженных в нацистских концлагерях в годы Второй мировой войны.

На полу в затемненном помещении были установлены дощечки с названиями огромного количества концентрационных лагерей, в которых уничтожались жертвы холокоста. Масштабы человеческой трагедии оказались настолько чудовищными, что осмыслить ее было почти невозможно.

Язычок пламени Вечного огня, зажженного в память о несчастных мучениках, казался прискорбно небольшим. И в то же время неугасимым и ярким.

На обратном пути Ева нарушила серьезное молчание, царившее в автобусе, и вернулась к этой теме.

— По сравнению с великим множеством погибших, нас мало — но мы здесь, чтобы хранить этот огонь, — сказала она. — И вряд ли кто-то способен понять значение этой страны для нас, пока не увидит то, что мы увидели сегодня.

Галилейское море переливалось в лучах заходящего солнца по мере того, как автобусное путешествие близилось к своему завершению. Почти час все ехали молча. Затем один из американских волонтеров, Джонатан, заговорил:

— Знаешь, Ева, мне не дает покоя одна мысль. Всякий раз, когда по возвращении домой я разговариваю о холокосте со своими друзьями неевреями, они задают мне один и тот же вопрос: почему люди так покорно шли в газовые камеры? Почему они не сопротивлялись?

Среди пассажиров автобуса возникло небольшое движение: все обернулись к Еве, чтобы услышать ее ответ.

— Были и такие, кто сопротивлялся, Джонатан. Как, например, смелые повстанцы в варшавском гетто — они дали настоящий бой нацистам и стояли до самого конца. Правда, таких храбрецов было мало. И этому есть объяснение. Когда мир узнал — и, поверь мне, узнали все, включая вашего президента Рузвельта, — что Гитлер намерен уничтожить всех евреев Европы, другие страны не спешили распахивать перед ними двери и предлагать им убежище. Напротив, я могла бы рассказать тебе немало ужасных историй, как разворачивали в море грузовые суда с беженцами на борту и отправляли назад, в Германию. И когда евреи поняли, что во всем мире для них нет места, многие отчаялись. У них не было желания бороться, ибо они не знали, ради чего стоит это делать.

На мгновение повисла тишина. А потом одна юная датчанка подняла руку и спросила:

— Как вы считаете, возможно ли, чтобы такое повторилось снова?

— Нет, — ответила Ева. — Никогда. И уверенность в этом мне придает то, что вы сейчас видите за окнами автобуса. Наконец-то у евреев есть собственная страна.

— Ну и речь ты сегодня толкнула, — заметил Джейсон, обращаясь к Еве, когда они пошли прогуляться после ужина.

Стоял поздний летний вечер, воздух был напоен терпким ароматом цветов.

— Ты понял, о чем я хотела сказать? — спросила она.

— Да, — ответил он. — Вообще-то ты меня огорчила.

— Чем же? — поинтересовалась она.

— Своим намеком, что евреев нигде не станут принимать, только здесь. Это совсем не то, чему меня учили.

— Извини, — ответила она, — но мои родные считались голландцами, как твои — американцами. Однако, едва началась война, мы на удивление быстро стали евреями и чужаками.

— Мой отец считает иначе.

Она взглянула на него и сказала тихо, но страстно:

— Значит, твой отец ничего не знает об истории своего народа.

И тут же добавила:

— Прости, наверное, это было невежливо с моей стороны.

— Да нет, все нормально, — искренне ответил он. — Но я с детства верил, будто Америка — особое место. Это страна, где все по-настоящему равны — как сказано в нашей Конституции.

— Ты и сейчас в это веришь?

— Да, — сказал он, на время позабыв о небольших неудачах, случавшихся с ним из-за его происхождения.

— Можно, я спрошу кое о чем?

— Разумеется.

— Ты сможешь когда-нибудь быть избран президентом Соединенных Штатов?

Он помедлил с ответом, а потом коротко ответил:

— Нет.

Она улыбнулась.

— Видишь, в чем разница: а президентом Израиля тебя могут избрать.

К середине августа Джейсон научился немного изъясняться на иврите. А еще у него накопилась целая пачка писем от родителей, в которых настойчиво повторялся один и тот же вопрос: когда же он намерен вернуться домой? Ответить на эти письма он так и не собрался, ибо до сих пор не сумел разобраться с собственными чувствами.

Действительно, есть ли у него желание вернуться в Школу права? Хочет ли он покинуть Израиль?

В конце концов он принял решение. Дождался глубокой ночи, когда больше вероятности связаться без особых помех со Штатами, и позвонил родителям.

— Знаете, — начал он бодрым голосом, стараясь говорить убедительно, — думаю, мне стоит отложить на некоторое время возвращение в университет.

— Сынок, — взмолился отец, — ты же никогда меня не подводил. Может, возьмешь себя в руки и сделаешь над собой усилие? Ведь у тебя впереди такое блестящее будущее.

— Послушай, папа, — терпеливо объяснял он, — я ведь уже взрослый. И хочу сам решать за себя.

— Джейсон, это несправедливо. Я же давал тебе все самое лучшее.

— Папа, ты действительно давал мне самое лучшее. Но я не уверен, что ты давал мне все.

Когда он повесил трубку и вышел из кабинета канцелярии, то увидел Еву, сидящую за одним из длинных столов в пустой столовой. Он подошел к ней и сел рядом.

— Хочешь лимонаду? — спросила она.

— Я бы лучше выпил пива.

Она сходила за бутылкой для него на кухню и снова села.

— Итак, кто победил?

— Мнения разделились, — ответил Джейсон. — Будем считать, обе стороны проиграли.

— Ты остаешься?

— По крайней мере, на ближайший год. К тому же я смог бы как следует освоить язык, правильно? Может, я бы даже стал израильским Джорджем Келлером.

— Не поняла. Кто такой Джордж Келлер?

— Один сумасшедший венгр и мой однокурсник по Гарварду.

— Судя по тому, что ты мне рассказывал до сих пор, все твои однокурсники — сумасшедшие.

— Так и есть, — улыбнулся он в ответ. — И доказательство тому — перед тобой, иначе почему бы я, первый маршал своего выпуска, потенциальный сенатор Соединенных Штатов, стал заниматься сбором апельсинов на севере небольшой ближневосточной страны.

— Наоборот, — сказала Ева весело, — это доказывает, что ты как раз очень даже нормальный.

Впервые в жизни Джейсон Гилберт превратился в настоящего зубрилу.