Пока Толя страховал крепление проволочной стяжкой, я развернул карту перед Нестеровым.

— Вот, смотри. Все точки — по руслу реки. Отсюда и вниз по течению. Последняя метка — вот эта развилка, где впадает ручей. А вот этот квадрат — район, где я видел огни. Он правее, в степи, но рядом с той же рекой, километра три от берега.

Нестеров склонился над картой, его взгляд стал острым, внимательным. Он водил пальцем по изгибу реки, кивал.

— Понял. Ориентиры простые. Там уже бывал, знаю. Пройду с севера на юг, потом сделаю галс с запада. С высоты в три сотни всё, что на земле, как на ладони. Если там есть что-то чужое — обязательно увижу.

Он говорил с холодной, профессиональной уверенностью. Это был его язык, его стихия. Все сомнения в «колдовской штуковине» остались где-то в стороне. Его глаза встретились с моими. Мы молча, как это часто бывало перед вылетом, ударили по рукам. Крепкое, мужское рукопожатие, в котором было и пожелание удачи, и обещание выполнить дело.

Нестеров развернулся и, не оглядываясь, пошел к самолету. Он легко вскинул ногу на выступ, ловко втянулся в узкую кабину. Механик забрался на крыло, принялся помогать с привязными ремнями. Прозвучала команда, и из-под колёс выдернули тяжелые колодки. Послышался резкий, сухой звук запуска — инерционный стартер, и двигатель с первого раза, с кашлем и клубами сизого дыма, ожил. Его рёв, сперва рваный, быстро слился в мощный, ровный гул, от которого задрожала земля под ногами.

Я отступил назад, сердце забилось чаще. Проблемы с шасси… Мессер стал медленно разворачиваться против ветра, его хвост вилял на неровностях. Вот он замер на мгновение, будто собираясь с силами. Рев мотора повысился до пронзительного визга, самолёт рванул с места.

Колёса с разбегу запрыгали по жёстким кочкам и колеям. Я замер, не дыша, впившись взглядом в шасси. Казалось, каждый удар отдаётся в моём собственном позвоночнике. Самолёт, набирая скорость, нырял и подпрыгивал, его крылья качались, грозя зацепить землю. Ещё секунда, ещё… И вот, после особенно резкого подскока, колёса на мгновение оторвались от земли, чтобы тут же шлепнуться обратно. Это было критично. Но Нестеров, почувствовав момент, дал полный газ. «Мессер», содрогаясь всем телом, наконец-то тяжело пошёл в набор высоты, убирая шасси.

И лишь когда черная птица с белыми крестами, сделав первый разворот, легла на курс к реке, я выдохнул. Теперь оставалось только ждать.

Мы поехали на аэродром на той же телеге. Механик устроились сзади, свесив ноги, я сидел рядом с дедом, зажав между колен пустую сейчас сумку для «кирпича». Всю дорогу молчали. Только дед, не глядя на нас, негромко и монотонно напевал под нос какую-то старинную, бесконечно грустную песню, слова которой терялись в шелесте ковыля и поскрипывании тележных оглобель. Его напев был похож на гудение ветра в проводах — фон, от которого не уйти. Я слушал его и старательно гнал от себя все мысли. Не думать о том, что сейчас происходит там, в сизой дымке у горизонта. Не думать о том, что увидит или не увидит штуковина, примотанная к брюху самолёта. Была только степь, покачивающаяся телега, бесконечное небо и этот тихий, древний напев.

Как доехали до аэродрома, не заметил. Очнулся лишь когда дед «тормознул» лошадку зычным — тпррр! Я спрыгнул, отошёл в сторону и замер, уставившись на юго-запад, откуда должен был появиться Нестеров. Время опять словно замерло. Я ловил себя на том, что считаю секунды, и силой воли прекращал это, переводя взгляд на пролетающих грачей, на колышущуюся траву.

Сначала это было едва уловимым ощущением — не звук, а скорее вибрация в грудной клетке. Потом в этой тишине родился далекий, еле слышный шорох, похожий на жужжание шмеля. Я напрягся, перестав дышать. Шмель превратился в настойчивый, растущий рокот. Сердце ёкнуло и заколотилось чаще. Да, это был он. Не просто мотор — узнаваемый, специфический голос «Мессершмитта».

Я вглядывался в блёклую синеву неба. И вот — крошечная, тёмная точка, похожая на мушку. Она быстро росла, обретая форму, крылья, кресты. Солнце на миг блеснуло на фонаре кабины. Самолёт шёл ровно, без кренов, снижаясь по пологой дуге. Казалось, он плывёт в этой тишине, нарушаемой теперь одним-единственным, всезаполняющим рычащим звуком.

«Мессер» прошёл над самым полем, качнул крыльями, делая вираж для захода на посадку. Я невольно снова уставился на шасси. Оно вышло. Слава богу, вышло. Самолёт выровнялся, словно завис на секунду над самым краем поля и плавно, почти нежно, коснулся земли. Пыль взметнулась из-под колёс. Он пробежал, подпрыгивая на кочках, постепенно сбрасывая скорость, и наконец замер в конце поля, развернувшись к нам носом. Двигатель сбавил обороты, прокашлялся и умолк.

Я же тут сорвался с места и побежал к «мессеру». Подбежав, присел на корточки, заслонив ладонью от солнца блестящий объектив. Три светодиода — и желтый мигал ровно, неторопливо, как спокойное сердце. Значит, всё в порядке. Запись шла. Я выдохнул с облегчением, которого даже не осознавал, и только тогда поднял голову к кабине.

Фонарь уже откинулся, и из него, как из раковины, появилась фигура Нестерова. Он стянул летные очки на лоб, и его лицо, загорелое и довольное, расплылось в широкой, почти бесшабашной ухмылке. Он вылез на крыло, спрыгнул на землю и, снимая краги, шагнул ко мне.

— Ну как? — сорвался у меня вопрос, хотя по его лицу уже всё было ясно.

— Всё, — Нестеров хлопнул меня по плечу. — Всё, как ты просил. Прошел по реке, над каждой точкой сделал два галса.

Он помолчал, вытирая пот со лба, и его улыбка сменилась жестким, сосредоточенным выражением.

— И там действительно немцы. Сначала прятались, — он фыркнул. — Потом, на втором заходе, сообразили что свой. Радовались, руками махали.

Он посмотрел на камеру, потом на меня. В его глазах горел холодный, профессиональный азарт охотника, нашедшего дичь.

— Так что твоя штуковина, — он кивнул на «кирпич», — должна была всё запечатлеть. И прячущихся, и машущих.

Я кивнул, уже размотав проволоку, и протягивая руку, чтобы отсоединить хомуты. С резким щелчком пластик лопнул. Второй, третий — и «кирпич», ставший вдруг невероятно ценным, оказался у меня в руках. Я повернулся, намереваясь бежать к телеге, и застыл.

С края поля, поднимая лёгкое облачко пыли, ехали двое верховых. Двигались они неспешно, оценивающе поглядывая в нашу сторону.

Я узнал их сразу — это были братья Ярцевы, старший Антон и младший Мишка.

— Антон! Коня! — крикнул я, еще не добежав, задыхаясь не столько от бега, сколько от нетерпения.

Старший Ярцев, суровый и молчаливый, даже не спросил «зачем». Его острый взгляд скользнул с моего лица на «кирпич» в моих руках, на Нестерова у самолета, и он лишь резко кивнул младшему.

Мишка, парень лет семнадцати, молча и ловко спрыгнул с седла, протягивая мне поводья своего гнедого жеребца.

— Только Шалуна не гони в хлыст, — тихо буркнул он, хлопая коня по шее. — Он у меня с норовом.

— Не погоню, — коротко бросил я, уже вдевая ногу в стремя.

Закинув сумку с камерой за спину, я тяжело взгромоздился в седло. Шалун вздыбился, проверяя нового седока, но я крепко взял поводья и пришпорил его.

— Верну позже! — крикнул уже на ходу, не оглядываясь.

Конь, почувствовав твердую руку, рванул с места, переходя с первых же метров в резвую, размашистую рысь. Поле, аэродром, фигуры у «Мессера» — все поплыло назад, растворившись в мареве и пыли.

Конь подо мной был силен и быстр, но каждое его движение отдавалось в моих костях тупой, знакомой болью. Я не был рожден для седла. Да, я умел держаться, не падал даже на скачке, мог часами тащиться в колонне. Но всё моё существо, каждая мышца, протестовали против этой неестественной, тряской качки. Каждый прыжок через ров, каждый резкий поворот отзывались в пояснице и коленях глухим укором. «Лучше уж велосипед», — думал я, стиснув зубы и привставая в стремени, чтобы немного смягчить удары. На двух колесах хоть тело не ломает в дурацкой позе наездника.