В глазах потемнело. Я рухнул на земляной пол, чувствуя соленый вкус крови во рту. Офицер что-то сказал, и его подручный, с тем же выражением брезгливого отвращения, достал из кармана чистый, сложенный платок. Он наклонился и тщательно протер им носок своего сапога, на котором осталась алая полоса моей крови. При этом он что-то говорил тихим, вкрадчивым голосом, вероятно, комментируя мое «неопрятное» состояние.

Лежа на полу, я видел его начищенные до зеркального блеска голенища и слышал этот спокойный, сытый голос. Казалось, на этом все и закончится. Но нет.

Меня грубо подняли и снова поставили на колени. Офицер за столом достал из ящика небольшую, истрепанную книжечку в кожаном переплете. Немецко-русский словарь. Он медленно, вдумчиво начал листать его, задерживаясь на нужных страницах. Его подручный с плеткой стоял рядом, помахивая ею и с насмешливым интересом наблюдая за мной.

Офицер нашел нужную страницу, ткнул в нее пальцем и что-то сказал своему подручному. Тот кивнул, подошел ко мне вплотную и, глядя в книжку, медленно, коряво выдавил:

— Твой… звание? Капитан? Полковник?

Я молчал, глядя на него исподлобья. В голове стучало: «Скажи капитан. Скажи хоть что-нибудь, чтобы прекратили». Но губы не шевелились. Гордость, отчаяние и ярость сковали их.

Офицер за столом снова что-то сказал. Подручный вздохнул с преувеличенной досадой и с размаху ударил меня плеткой по уху. В ухе зазвенело, по щеке потекла струйка крови.

— Твой… часть… где? Дом? — он снова заглянул в словарь. — Аэродром… где? Координаты?

Я плюнул кровью ему на сапог. Это было глупо, почти по-детски, но иначе не мог.

Реакция была мгновенной. Удар в лицо, на этот раз кулаком. Я снова рухнул на пол. Они подняли меня, и подручный, уже не заглядывая в словарь, продолжил, его русский становился все более ломаным, но вопросы — все более конкретными.

— Сколько… самолет? Юнкерс? Фоккер? Сколько штук? — он тыкал пальцем в воздух, изображая самолеты.

Я закрыл глаза, пытаясь отключиться. Вспомнил лица: Аню, дядю Сашу, даже Олега, который сейчас горел в обломках.

Офицер холодно посмотрел на меня, затем отложил словарь в сторону. Его взгляд говорил, что это только начало. Долгая, изматывающая ночь, полная боли и унижений, только начиналась. А у меня не было сил даже на то, чтобы подняться.

Часа через два, когда мое лицо, да и тело в целом представляло из себя хорошо помученную отбивную, они в конце концов отстали. Двое солдат, молча и без особых усилий, подхватили меня под мышки и, волоча по земле, оттащили в соседнее сооружение — нечто вроде сторожевой будки или крошечного сарая без окон.

Я отполз в самый темный угол, на ощупь найдя стену, и осторожно растянулся на земляном полу спиной вверх. Все тело горело одним сплошным синяком. Лицо распухло, из разбитой губы сочилась кровь, а в ребрах при каждом вдохе шевелилась острая, колющая боль.

И тогда, в полной темноте, я позволил себе усмехнуться. Горькой, кривой усмешкой, которая отозвалась болью в разбитых губах.

«Бейте, — мысленно сказал я им. — Бейте сколько влезет».

Я закрыл глаза, сосредоточившись на внутренних ощущениях. Сквозь боль я уже чувствовал знакомое, противное щекотание в тканях — признаки начавшегося заживления. Синяки начнут сходить через пару часов. Сломанные ребра срастутся к утру. К рассвету от этого избиения не останется и следа, только голод и усталость.

И вот тогда-то у этих гестаповцев и появятся самые настоящие, самые неудобные вопросы. Не «где твой аэродром?», а «почему на тебе нет ни царапины?». Они не успокоятся. Они будут добиваться ответа. Они будут резать, жечь, ломать… и снова и снова с изумлением смотреть, как их работа бесследно исчезает.

Я повернулся на бок, глядя в черноту перед собой. Смерть была бы милосердием. Но только не в моем случае, мне было суждено снова и снова возвращаться в эту будку, целым и невредимым, готовым к новому раунду. Это была не пытка. Это был бесконечный, безнадежный цикл.

Мысль о побеге вертелась в голове навязчивой, и практически безнадежной мухой. Степь вокруг просматривалась на километры. Бежать по этому открытому пространству — самоубийство. Даже для меня. Они поймают, вернут, и начнется новый виток… всего этого.

Я перевернулся на спину, уставившись в черноту потолка. Пыль щекотала ноздри. И тогда план, безумный и отчаянный, начал вырисовываться из мрака. Не бежать. Улететь. Угнать один из их же самолетов. «Мессер» или даже один из этих угловатых бомбардировщиков. Сделать то, чего они никак не ожидают.

Но одному это не под силу. Нужен помощник, снять часовых, заправить технику, прикрыть если что. Нужен был Олег.

Я снова мысленно вернулся к тому огненному шару, что поглотил «Фоккер». Да, Олег принял «лекарство». Так же, как и я. Он не мог умереть. Тем более учитывая его невосприимчивость к огню. Но такой жар… Пламя, которое пожирало алюминий и сталь… Выдержит ли его дар такое?

Сомнения глодали изнутри сильнее любого голода. Я не видел, что осталось от него там, в сердцевине пожара. Может, его дар не справился. Может, он все-таки мертв. По-настоящему.

Я сжал кулаки, чувствуя, как разбитые пальцы с хрустом становятся на место. Если он не придет… тогда мне придется либо смириться с вечным заточением в качестве подопытного кролика, либо попытаться в одиночку.

Я зажмурился, пытаясь отогнать эти мысли. Нужно верить. Верить в силу «лекарства». Верить в упрямство Олега. Он должен выжить. Он должен найти меня в этой проклятой будке. И тогда… тогда мы им устроим такой погром, что их идеальный, скрытый аэродром станет их братской могилой.

Это была слабая, почти призрачная надежда. Но другой у меня не оставалось. Только ожидание. И боль, которая понемногу отступала, оставляя после себя лишь зуд заживающей кожи и леденящий душу страх, что в этой игре я остался совсем один.

Время потеряло смысл. Я проваливался в короткие, тяжелые провалы беспамятства, где бред и реальность смешивались в один клубящийся кошмар. То мне казалось, что я всё ещё в кабине, и Олег кричит где-то сзади. То я снова видел его, неподвижного в огне.

Я лежал, уставившись в темноту, когда скрипнула дверь. Я не шелохнулся, решив, что это снова они. Пришла новая смена для очередного сеанса «убеждения».

Тем более в проеме, под тусклым светом фонаря снаружи, стояла фигура в немецком мундире. Сердце упало. Прислали нового специалиста.

И тут фигура шагнула внутрь, и тусклый лунный свет упал на лицо.

Олег.

Он был бледен как полотно, или даже нет, его кожа на лице и руках была неестественно гладкой и розовой, как у новорожденного. Бледность же ей придавал тусклый лунный свет. И он был одет в форму немецкого унтер-офицера.

Я попытался вскочить, но тело, всё ещё залечивающее переломы, не слушалось. Я лишь судорожно вздохнул, уставившись на него.

— Твоя… одежда… — хрипло выдавил я, не в силах вымолвить больше.

Олег коротко, беззвучно усмехнулся. Его голос был тихим и уставшим, но в нем звучали знакомые нотки.

— Моя сгорела. Думаешь, я как дух, голым по лесу шастать буду? Пришлось… позаимствовать. — Он мотнул головой в сторону выхода.

— А охрана? — прошептал я.

Олег поднес палец к губам, а потом медленно поднял его вверх, указывая на небо за пределами будки.

— На небесах. Встать можешь?

С трудом оттолкнувшись от стены, я поднялся на ноги. Мир поплыл перед глазами, и я схватился за косяк, чтобы не рухнуть. Легкие горели, сердце бешено колотилось. Все внутренние ресурсы ушли на заживление, и теперь тело требовало плату.

— Не могу… — прохрипел я, опираясь лбом о прохладное дерево. — Не могу идти. Жрать… Жрать хочу, Олег.

Олег молча кивнул, его взгляд скользнул по моему осунувшемуся лицу, и он бесшумно исчез в темноте за дверью. Я остался стоять, дрожа от слабости, и слушал ночную тишину, теперь казавшуюся зловещей после его слов об «охране на небесах».

Он вернулся минут через десять, неся холщовую сумку. Из нее он вытащил целую, толстую палку сырокопченой колбасы и сунул мне в руки. Запах дыма и мяса ударил в ноздри, вызвав волну безудержного голода.