Я спрыгнул на землю, чувствуя, как накатывает отчаяние. Присев на корточки, я заглянул под обшивку мотора, посветил фонарем внутрь. И тяжело выдохнул. Все было в масле. Блестели лопатки цилиндров, тросы, трубопроводы. Черная, густая жидкость сочилась откуда-то сверху. Непонятно, то ли шланги, то ли движок пробит. Ясно одно, прямо сейчас фоккер не полетит.

— Грустно, — единственное, что смог выдавить из себя Олег.

Молча, с каменными лицами, мы погрузили канистры обратно в Уазик и поехали на аэродром. Рассвет только-только начинал размывать горизонт грязновато-серым светом, вырисовывая разрушения в новых, пугающих подробностях.

— А ведь сюда куда-то метили, — прервал молчание Леонид, разглядывая две огромных, почерневших воронки справа от взлетной полосы. Они «лежали» аккуратно, словно метки на карте.

— Может, случайность?

— Может и так, — неотрывно глядя на воронки, ответил Леонид. — Но уж больно избирательная какая-то случайность… Сам погляди: склады на окраине, кирпичный заводик, район возле школы, периметр с южной стороны перепахан, возле центрального трансформатора две бомбы упало. Словно знали, куда бить. Целились.

— Ночью? — не поверил я. — И каким это образом?

И тут я вспомнил что видел поднявшись в небо, перед тем как всё погрузилось в хаос. Короткое, ритмичное мигание в стороне Леонидовской башни. Как будто кто-то подавал сигнал карманным фонарем.

— Я что-то видел в стороне башни. — тихо сказал я. — Мигание. Вроде как световой сигнал.

— В стороне башни? Может, прямо на ней? — мгновенно сообразил Олег. — Вы там ничего не включали?

Леонид, чье подразделение как раз отвечало за тот сектор, ответил коротким отрицательным жестом.

— Съезжу, посмотрю.

Пока он уезжал, мы с Олегом направились к стоянке. Наш «Юнкерс» и «кукурузник» уже облепили, как муравьи, техники. Возле них суетился вездесущий Георгий.

— Здравия желаю, ваше высокоблагородие! — подскочил он ко мне, по-юнкерски вытянувшись.

Я поморщился, но поправлять не стал — бесполезно.

— Как продвигается?

— Ускоренным темпом! Ещё полчаса, и обе машины готовы! — бодро отрапортовал пацан.

— Дядя Саша здесь? — поинтересовался я, не видя среди суетящихся людей старого летчика.

— Дед-то? Нет, приболел что-то, отслеживается.

Я кивнул, хмурясь. Отсутствие дяди Саши было дурным знаком.

— Я с вами лечу, ваше высокоблагородие? — тут же, с надеждой в голосе, вызвался Жора.

— Если хочешь. Только полетим на этом, — кивнул я на АН-2.

— А где же… — энтузиазм на лице парня сменился разочарованием.

— Сломался, — коротко бросил я, не желая сейчас говорить о своем раненом «Фоккере».

В воздух поднялись чуть раньше запланированного.

Рев мотора был монотонным, почти убаюкивающим гудением. Я сидел в кабине, чувствуя каждую вибрацию старого самолета. Слева от нас, чуть выше, плыл «Юнкерс». Его угловатый, чуждый силуэт на фоне восходящего солнца был зрелищем сюрреалистическим. Мы летели с трофейным вражеским бомбардировщиком, как братья по несчастью, затерянные в чужом небе.

Внизу проплывала земля.

Жора, прильнув к стеклу кабины, молчал, и я был ему благодарен. Его обычная болтливость испарилась едва мы поднялись в воздух. Занимая кресло второго пилота, он постоянно бегал в хвост, выглядывал через приоткрытый люк. Юнкерс летел полным экипажем, мы же, из экономии веса, отказались от штатного стрелка.

Первый раз мы его заметили через час полета. Далеко на западе, на самой кромке горизонта, крошечная серебристая мушка, поймавшая солнечный луч. Она была так высока и далека, что не понятно было кто это. Бомбардировщик? Истребитель? Он не изменил курс, не проявил к нам интереса, и через несколько минут растворился в дымке. Но осадок остался. Мы были не одни в небе.

Я проверил курс. До базы — еще семьсот километров. Бесконечные просторы, где каждый холм мог скрывать засаду, а каждое облако — стаю «мессеров».

Второй раз сердце ёкнуло, когда с «Юнкерса» передали скупую фразу по рации: «Слева по курсу, десять градусов. Высоко». Мы всмотрелись. Да, чуть левее, на фоне белесого неба, висела еще одна точка. Чужая. Курс её был параллелен нашему, но не сближался. Просто висел там, как напоминание, что за нами наблюдают.

Мы летели дальше, два одиноких самолета в огромном, враждебном небе. Я поймал себя на том, что неотрывно слежу за стрелками приборов, за уровнем топлива, за горизонтом, за «Юнкерсом». Звук мотора был мне знаком, и я прислушивался, не появится ли в его ровном рокоте посторонний хрип, предвестник поломки.

И вот, спустя еще почти три часа бесконечного напряжения, Жора, не выдержав, крикнул:

— Море!

Впереди лежала свинцовая полоса.

Я взял штурвал на себя, начал плавный разворот для захода на посадку, глядя на «Юнкерс», который уже выпускал шасси. Первая часть была позади. Теперь предстояло взять груз и лететь обратно. Через всё то же небо, где за нами уже, возможно, охотились.

Последний разворот, плавный, почти ленивый, и импровизированная полоса оказалась прямо под нами. Мне шасси выпускать не надо — одно из бесчисленных достоинств «кукурузника». Он всегда на взводе, как верный конь, оседланный и готовый хоть к посадке, хоть к взлету в любой момент. Я лишь сбросил газ, ощутив, как самолет послушно клюёт носом, начав плавное снижение.

И, признаться, я не чувствовал ни малейшей усталости. Пролететь тысячу километров за штурвалом этой «рабочей лошадки» — не подвиг, а привычная работа. Будь необходимость, мог бы, не моргнув глазом, взять новый курс и провести в воздухе ещё часа три-четыре.

Вот честное слово — управлять «Аном» после моего «Фоккера» было все равно что пересесть с тряского, ревущего мотоцикла, на котором на каждую кочку отзываешься всеми позвонками, в мягкое кресло добротного автомобиля. Здесь, в этой просторной, хоть и аскетичной кабине, не дуло из щелей, не било по ушам оглушительным ревом. Можно было спокойно поговорить, достать термос и глотнуть обжигающего, горького «эрзац-кофе», размять затёкшие ноги. Здесь даже было предусмотрено элементарное, но такое драгоценное в долгом полете «удобство» — жестяная воронка с трубкой, выведенной за борт. В «Фоккере» же о таком и помыслить нельзя. Там каждая мелочь подчинена одному — полету. Управление — острое, почти нежное, до дрожи в руках. Чуть расслабишь хватку, чуть потеряешь скорость на вираже — и эта птичка тут же норовила сорваться в штопор, напоминая, что она — дикое, не прирученное до конца создание. И, конечно, отсутствие второго пилота. Здесь, в «Ане», я мог на пару минут отвлечься, доверив штурвал «соседу» — авось, не уронит. В «Фоккере» я был в кабине один на один со стихией, прикованный к рычагам и педалям.

Плавно, почти невесомо, я приткнул свой самолетик к краю летного поля, метрах в ста от уже заглушившего моторы «Юнкерса». Колеса мягко плюхнулись на утоптанный грунт, и «кукурузник», покачиваясь на упругих стойках шасси, пробежал еще с полсотни метров, будто нехотя расставаясь с небом. Я выдохнул, почувствовав, как из плеч уходит напряжение долгого полета. Потянулся к панели, щёлкнул тумблерами, и ровный гул мотора сменился нарастающим треском, а затем — тишиной. В ушах еще стоял звон.

Поднялся из кресла, разминая затёкшую спину. Время — без двадцати восемь. По-хорошему, сейчас быстренько загрузиться — и в обратный путь. Если всё сложится без эксцессов, моих вечных спутников, то к обеду будем дома. Мысленно я уже был там, видел лицо Ани…

И вдруг из грузовой кабины донёсся скрип, а потом громкий, нелепый грохот, будто кто-то уронил ящик с инструментами. Я нахмурился, резко дёрнул за ручку двери.

— Георгий, ты что там…

И замер. В полумраке салона, опираясь на металлический каркас сиденья, поднимался с пола… дядя Саша. Седая, всклокоченная борода, помятое, землистого цвета лицо, но глаза, несмотря на болезненную усталость, горели знакомым упрямым огоньком.

У меня от неожиданности даже дыхание перехватило.