Я опускаю взгляд на книгу. Символ пылающего сердца медленно тускнеет и тает на пергаменте. Джонатан не говорит ни слова. Он просто смотрит на меня, и в его взгляде столько гордости и восхищения, что у меня перехватывает дыхание.

Серафим тихо смеется, коротко, беззлобно.

— Две из семи. Вы движетесь быстрее, чем я ожидал, — его взгляд становится серьезным. — Но не расслабляйтесь. Следующая будет справедливость. А она, как известно, слепа. И безжалостна к тем, кто считает себя правым.

Он поворачивается и направляется к лестнице, оставляя нас вдвоем в сияющем подвале, с новым испытанием, уже поджидающим нас впереди.

Амелия

Золотистый свет еще пульсирует в моих венах, наполняя подвал теплым сиянием. Я дышу глубоко, чувствуя, как новая сила мягко перетекает внутри меня. Теперь она не дикая стихия, а послушный поток. Я наконец-то не боюсь ее.

Джонатан молча наблюдает за мной. Его золотые глаза изучают мое лицо, словно он видит меня впервые. В них нет былой настороженности, только тихое изумление.

— Ты… сияешь, — наконец произносит он, и в его голосе слышится нечто большее, чем просто констатация факта.

Серафим, уже стоя на нижней ступени лестницы, оборачивается. Его проницательный взгляд скользит по мне, затем по странице с угасшим символом мужества.

— Интересно, — говорит он задумчиво. — Твоя бабушка предусмотрела последовательность. Доверие открывает дверь к принятию себя. А принятие себя… — он указывает на следующий символ, — ведет к справедливости.

Джонатан хмурится, подходя ближе к книге.

— Что это значит на практике? Мы должны вершить суд? Почему ты не можешь говорить как нормальный человек? К чему эти загадки?

— Я говорю только то, что думаю. Я сам не знаю, как это работает. Это лишь мое предположение, и оно не обязательно должно быть верным.

— Тогда суд? Мы должны наказать Эмму за то, что она собиралась заполучить этот артефакт?

— Вряд ли, — Серафим качает головой. — Справедливость Высшего Порядка редко связана с человеческими законами. Скорее, это о равновесии. О понимании последствий, — он смотрит на меня. — Ты приняла свою силу. Теперь ты должна понять, как ею распорядиться. Каждое твое действие отныне будет иметь последствия.

Как будто в ответ на его слова, из глубины больницы доносится приглушенный шум. Чужие голоса, быстрые шаги. Что-то происходит.

Мы с Джонатаном переглядываемся и одновременно направляемся к лестнице. Поднимаясь, я чувствую, как новая сила внутри меня отзывается на суету сверху, но не тревогой, а спокойной готовностью.

В главном зале нас встречает неожиданная картина. Лира, бледная, но решительная, стоит перед двумя незнакомцами. Мужчиной и женщиной в дорожной пыли. Рядом с ней замер Альберт, а кот наблюдает с подоконника с видом полного безразличия.

— Мы просим лишь немного пищи и ночлег, — говорит незнакомец, снимая потрепанную шляпу. — Нашу деревню разорили мародеры. Мы… мы никого не хотели тревожить.

Женщина за его спиной кашляет, прижимая к груди сверток со спящим ребенком.

Лира смотрит на меня, и в ее глазах читается внутренняя борьба. Она знает, что у нас ограниченные запасы. Но она также видит их отчаяние. Отчаяние в котором была и она, когда пришла на порог этой больницы.

— Лекарыня, — обращается она ко мне, — они говорят правду. Я… я не знала, что делать.Я не могла сама решить можно ли им остаться. Все зависит от тебя. Это твоя больница и тебе решать.

Все взгляды обращаются ко мне. Даже Джонатан ждет моего решения. Я чувствую тяжесть их ожиданий и странное спокойствие внутри.

Я делаю шаг вперед, и золотистый свет во мне мягко усиливается, окутывая зал умиротворяющим сиянием.

— Больница открыта для всех, кто нуждается в помощи, — говорю я, и мой голос звучит удивительно ровно. Я смотрю на беженцев. — Вы можете остаться. Но мы будем работать вместе. Мы будем делить пищу, заботы, обязанности.

Незнакомец замирает, а затем его лицо озаряет такая благодарность, что у меня сжимается сердце. Он падает на колени, но я останавливаю его жестом.

— Вставайте. Здесь никто ни перед кем не преклоняется.

Я поворачиваюсь к Лире.

— Отведи их в свободную палату. Принеси им еды и чистой воды.

Когда Лира уводит беженцев, я чувствую легкое прикосновение к своему запястью. Джонатан осторожно проводит пальцем по моей коже там, где должна быть метка.

— Это и есть справедливость? — тихо спрашивает он. — Делиться тем, что имеешь, даже когда у самого мало?

Я смотрю на его руку, затем поднимаю взгляд на его лицо.

— Нет. Это просто… правильно. Они нуждаются в крове и пище. Мы не голодаем и можем поделиться.

В этот момент я замечаю движение у входа. Серафим стоит в тени арки, наблюдая за нами. На его лице не насмешка, а что-то похожее на удовлетворение.

— Бабушка была мудрой женщиной, — произносит он тихо. — Она понимала, что истинная сила проявляется не в выдающихся жестах, а в повседневных делах, — его взгляд встречается с моим. — Поздравляю. Ты сняла третью печать.

Я опускаю взгляд на книгу, которую он сжимает в своих руках. Символ весов медленно тускнеет, растворяясь в пергаменте.

Три из семи.

Джонатан сжимает мою руку, и в его прикосновении я чувствую не только поддержку, но и нечто новое. Некое растущее уважение. Мы больше не просто два травмированных человека, пытающихся найти общий язык. Мы становимся чем-то большим.

Джонатан

Я стою и наблюдаю, как Амелия отдает распоряжения. Ее голос ровный, спокойный, но в нем слышится сталь, которой раньше не было. Всего час назад она дрожала от страха перед собственной силой, а теперь командует ситуацией с естественностью полководца.

Серафим прав. Ее бабушка была гениальна в своей прозрачной сложности. Доверие, принятие, справедливость… Каждая печать не просто проверяет нас. Она меняет. Превращает двух раненых людей во что-то большее.

Я смотрю на свою руку, все еще чувствуя тепло ее кожи. Когда мы проходили испытание доверия, я боялся, что она увидит всю глубину моего стыда, всю грязь той ночи. Но вместо этого она приняла это. Приняла меня. И теперь…

Теперь я вижу, как она меняется на моих глазах. От испуганной девушки, бегущей от собственной свадьбы, к женщине, которая без колебаний открывает двери своего дома тем, кто в этом нуждается. И в этом нет ни капли слабости. Только сила. Та самая, что светится в ее глазах и согревает воздух вокруг.

— Джонатан?

Я вздрагиваю. Она смотрит на меня, и в ее взгляде легкая тревога.

— Ты согласен? — переспрашивает она. — Нам придется экономить провизию, но…

— Конечно, — прерываю я ее. Мой голос звучит тверже, чем я ожидал. — Ты права. Это… правильно.

И я действительно так чувствую. Странное дело. Я, лорд Риваль, наследник драконьей крови, годами учившийся считать ресурсы и просчитывать риски, сейчас без колебаний поддерживаю решение отдать последнее неизвестным беженцам. Но, глядя на Амелию, на то, как она светится изнутри, я понимаю, что другого выбора и быть не может.

Она кивает, и тень улыбки касается ее губ. Затем она поворачивается к Альберту:

— Проверьте их, пожалуйста. Особенно ребенка. И если понадобятся травы…

— Уже собираю, лекарыня, — старый врач кивает с той почтительной теплотой, которую он сохраняет даже в своем облике.

Я наблюдаю, как Лира уводит беженцев вглубь больницы, как Альберт деловито оглядывается по сторонам в поисках чего-то, известного только ему, как кот лениво потягивается на подоконнике, будто все что происходит его нисколько не касается. И чувствую что-то новое. Не ответственность. Не долг. Нечто более теплое, более… домашнее.

Это слово раньше вызывало бы у меня усмешку. Дом. Уютный, теплый. Нечто совершенно не сочетающееся с понятием «дракон». Но сейчас, глядя на Амелию, которая уже склонилась над книгой, изучая следующий символ, я понимаю, что именно этого мне всегда не хватало. Ни трона, ни власти, ни даже уважения. А этого. Места, где ты не просто правишь, а принадлежишь.