Мы несемся по темным, холодным коридорам, наши шаги гулко отдаются под сводами. Альберт останавливается у одной из дальних палат. В той части больницы, где я еще даже не начинала уборку, где все еще царят пыль и забвение. Он распахивает скрипучую дверь и отступает в сторону, жестом приглашая меня войти.

— И что? — выдыхаю я, заглядывая внутрь. Палата пуста, если не считать слоя пыли, паутины и разбросанного медицинского хлама. — Альберт, я устала, это не время для шуток.

— Смотри внимательнее, — шепчет он, и в его голосе звучит благоговейное восхищение. — Смотри!

И я вижу. В воздухе, в лучах лунного света, падающего из разбитого окна, танцуют крошечные искорки. Серебристые, голубоватые, они вьются в причудливом вальсе, вспыхивая и затухая, словно живые существа.

Я делаю шаг внутрь.

Они струятся, переливаются, наполняя пространство тихим, мелодичным гудением. И тянутся ко мне, окружая, притягиваясь, как железные опилки к магниту.

Я медленно поднимаю руку, и искры собираются вокруг ладони, образуя сияющее, пульсирующее облако. От него исходит легкое покалывание, похожее на статическое электричество, но в тысячу раз приятнее и живее.

Это… магия. Чистая, необузданная, дикая. И я чувствую, потому что я стала ее эпицентром. Она рождается из меня, из моего дыхания, из биения моего сердца, из самой моей сущности. Она часть меня, которую я никогда не знала.

За моей спиной слышится тяжелый, почти болезненный вздох. Я не оборачиваюсь, но знаю — это Джонатан. Я чувствую его присутствие каждой клеточкой своей кожи.

— Амелия, — звучит его низкий, напряженный голос. В нем слышится тревога, страх и что-то еще… боль? — Тебе еще рано. Это… опасно.

Что-то внутри меня начинает бунтовать против этих слов, против этого тона. Тона, которым он вновь пытается меня остановить. Контролировать. Гнев, обида, разочарование — всё это смешивается в один клубок и рвется наружу. Резко развернувшись, я бросаю в его сторону весь клубок эмоций — и тот самый сияющий шар энергии, что вился у моей ладони, вырывается вперед со свистящим звуком, оставляя за собой светящийся шлейф.

Время замедляется. Я успеваю заметить, как глаза Джонатана расширяются от шока и… чего-то еще. Его рука взмывает быстрее молнии, и он ловко ловит летящий в его лицо сгусток магии буквально в сантиметре от своего носа.

Энергия трепещет в его сжатой ладони, как пойманная птица, освещая его напряженное, бледное лицо мерцающим синим светом, и с глухим шипением гаснет, словно он поглотил ее, впитал в себя.

Я застываю, с ужасом глядя на свою руку, потом на него. Я едва не покалечила его… силой, о которой даже не подозревала… я могла…

Тишину разрывает довольный, бархатный смех кота.

— У-у-у, — муркает он, и его зеленый глаз сверкает в полумраке. — Вот теперь-то и начнется самое интересное. Поздравляю, моя дорогая. Похоже, ты проснулась. И у кого-то появились очень большие проблемы.

Он бросает многозначительный взгляд на Джонатана, который всё ещё стоит, сжимая и разжимая онемевшую ладонь, с невыразимым взглядом, устремленным на меня.

Джонатан

Я стою перед ней, чувствуя себя полным идиотом. Утреннее солнце уже припекает вовсю, а я тут, в этой богом забытой больнице, пытаюсь найти слова, которые она наверняка не захочет слушать.

— Чем я могу помочь? — звучит глупо и наивно, но больше ничего в голову не приходит.

Она даже не поворачивается ко мне полностью, лишь бросает короткий взгляд через плечо. В её глазах — усталость и стена, которую я сам же и возвел своими поступками.

— Крыша на беседке протекает, — говорит она сухо, указывая в сторону сада. — Если у тебя так много свободного времени и желания быть полезным — займись ею.

Я смотрю на указанную беседку. Она старая, покосившаяся, и на её крыше, нет ни одного живого места. И я это знаю. Потому что все еще помню как стоял там в ливень в надежде спастись от дождя, но не помогло.

Амелия смотрит на меня с вызовом. Это не просьба о помощи. Это испытание. Отказ. Насмешка. Но я киваю.

— Хорошо. Сделаю.

И вот я уже здесь, на этой самой крыше. Доски под ногами скрипят и прогибаются так, что, кажется, вот-вот развалятся. Руки, привыкшие к весу меча и пергамента, неуклюже орудуют молотком. Я чувствую себя нелепо. Лорд Джонатан Риваль, наследник древнего рода, чинит дырявую кровлю. Но я терплю. Я готов терпеть что угодно, лишь бы быть рядом. Лишь бы видеть её. Даже если её взгляд колючий, как ёж, а каждое слово обжигает хуже огня.

Она подаёт мне черепицу, стараясь не касаться моих пальцев. Когда наши руки почти соприкасаются, она дёргает свою назад, будто от огня. От меня.

— Амелия, нам нужно поговорить о вчерашнем, — начинаю я, и голос звучит хрипло, предательски, выдавая напряжение. — Ты должна понять…

— Я ничего не должна, — она перебивает меня, с силой вкладывая мне в руки еще несколько гвоздей. — Особенно тебе. Условия нашего «перемирия» не включали нравоучений.

— Это не нравоучения! Это вопрос безопасности! Твоей же безопасности! — я не сдерживаю напора, и она вздрагивает, отшатываясь.

И тут всё происходит разом. От ее резкого движения кусок ржавого железа срывается с конька и с грохотом летит вниз. А воздух… воздух снова начинает трепетать. От ее испуга или раздражения — не знаю. Но вокруг ее сжатых кулаков вспыхивают те самые голубоватые искры. Они мечутся слепо, хаотично. Одна — рикошетом от старого стекла — летит прямо в неё.

Я двигаюсь, не думая. Тело срабатывает быстрее разума. Рывок вперед — между ней и смертоносной искрой. Рука устремляется навстречу сгустку дикой магии. Острая, обжигающая боль, когда я ловлю ее и гашу в своём кулаке. Рука тут же немеет. Я стою перед ней, заслонив её собой, чувствуя, как сердце колотится где-то в горле.

Тишина. Она смотрит то на мой сжатый кулак, то на моё лицо. В её глазах — шок.

— Видишь? — шиплю я, разжимая онемевшие пальцы. На ладони краснеет свежий ожог. — Это опасно. Ты должна научиться управлять магией, прежде чем кого-нибудь убьёшь. Или убьют тебя.

— Я помогу.

Мы оба вздрагиваем. Серафим стоит внизу, прислонившись к стене, со своей надменной улыбкой, что всегда выводит меня из себя.

— Свали! — вырывается у меня прежде, чем я успеваю подумать. Тупая, дикая ревность кольнула под рёбра.

— Джонатан, прекрати! — Амелия шагает к краю крыши, ее лицо вспыхивает. — Серафим, ты правда поможешь?

— Конечно, — он улыбается именно ей, и мне хочется стереть с его лица эту улыбку. — Я кое-что понимаю в неконтролируемых силах.

— Амелия, нет! — пытаюсь, чтобы голос звучал как сталь, но выходит только какое-то нелепое отчаяние. — Он не тот, кто…

— А ты тот? — она бросает на меня взгляд, полный такого ледяного презрения, что я отступаю. — Тот, кто научит? Как научил меня доверию? Или верности?

Она спускается вниз, к моему брату. Я остаюсь стоять на крыше, сжимая окровавленную ладонь, и смотрю, как он что-то говорит ей тихо, наклонясь. Как она кивает, все еще бледная от испуга, но уже с интересом в глазах.

Я слежу за ними весь день, пока он «обучает» ее контролю над магией. Смотрю, как он показывает ей жесты, объясняет что-то. Вижу, как он морщится от боли и прячет это. Его рана ещё даёт о себе знать. А я схожу с ума от ревности. Да, я признаю это. Я ревную её к нему. К его лёгкости, к его знанию.

— Ревность — такое уродливое чувство для столь прекрасного лорда, — раздаётся у моих ног. Кот растягивается на солнышке и принимается умываться.

Я не сдерживаюсь. Без мысли замахиваюсь рукой в его сторону. Он вздрагивает и с недовольным фырканьем кубарем летит вниз.

— Прямо напугал! Я призрак, бестолковщина! Меня не сбросишь, меня нужно изгонять.

Позже, когда стемнело, я застаю Серафима одного в палате. Он сидит на подоконнике.

— Доволен? — встаю в дверном проеме. — Устраиваешь представления? Играешь в доброго учителя? Ради чего? Вывернуть мне душу наизнанку?