Я крадусь к большому арочному окну в конце коридора, выходящему во внутренний двор и на главные ворота.

И вижу его.

Джонатан. Он стоит у самых ворот, опираясь на эфес длинного меча, воткнутого острием в землю. Он не в своих парадных доспехах, а лишь в потертой дорожной куртке, накинутой на рубашку. Его поза выдает крайнюю усталость. Плечи слегка ссутулены, голова опущена, но спина по-прежнему прямая, как струна. Он не спит. Он стоит на страже. Лично. Как простой часовой.

Один из его стражников, молодой парень в начищенной кирасе, подходит к нему и что-то говорит, почтительно склонив голову. Наверное, предлагает сменить его, отдохнуть. Джонатан лишь медленно, почти незаметно качает головой, не отрывая пристального взгляда от темноты, что таится за оградой, за пределами круга света от факелов.

Что-то сжимается у меня внутри, в самой глубине груди. Острая, колкая боль. Это ненависть? Нет, слишком сложно и горько для простой ненависти. Это что-то другое. Что-то теплое, предательски теплое, и одновременно колючее, как иглы морского ежа. Жалость? Нет, не жалость. Нечто большее.

— Он действительно боится за тебя, деточка, — тихо, как шелест страниц, шепчет Альберт, появляясь рядом со мной в виде легкого, мерцающего свечения. — Смотри, как он замер. Он впитал в себя всю ночь, каждый ее звук. Он — щит между тобой и миром, который сам же и разрушил.

Я не отвечаю. Слова застревают в горле. Я просто стою в холодной предрассветной темноте коридора и смотрю на него. На этого гордого, надменного человека, который в один день разрушил мою жизнь, а теперь, спустя время, пытается выстроить вокруг нее неприступную стену. Который говорит о любви с болью в глазах, но окружает меня не заботой, а кольцом вооруженных людей.

Когда первые лучи солнца, робкие и холодные, начинают окрашивать восточное небо в бледно-розовые и сиреневые тона, я отхожу от окна. В груди — полный хаос из обид, сомнений, страха и этой предательской искорки чего-то, что я боялась назвать. Но в этом хаосе, как росток сквозь брусчатку, рождается крошечное, хрупкое, но твердое решение.

Я поворачиваюсь и иду на кухню. Мои шаги теперь увереннее. Я механически развожу огонь в печи, с удовольствием чувствуя тепло на замерзших пальцах. Ставлю медный чайник с водой. И когда насыпаю заварку в старый, потрескавшийся заварочный чайник, моя рука на секунду замирает. Затем я сознательно, почти ритуально, кладу в него не одну, а две щепотки чая. Вторую — за него. За того, кто стоит на холоде, охраняя мой сон, который он же и испортил.

Это не прощение. Нет. Это просто чай. Но для меня в этом жесте — целая вселенная.

Амелия

Я стою у печи и смотрю, как пар от кипятка поднимается к потолку, образуя причудливые клубы. Руки все еще дрожат, но уже не от страха, а от странного, нервного возбуждения. Заварочный чайник в моих руках кажется невероятно тяжелым. Эти две щепотки чая словно граница, которую я переступаю. Обратного пути, кажется, уже не будет.

Я слышу скрип двери за своей спиной, но не оборачиваюсь. Каждый нерв в моем теле напряжен, будто ожидает выстрела. Шаги тяжелые, усталые, и они принадлежат ему. Джонатану. Он останавливается на пороге кухни. Я чувствую его взгляд на своей спине.

— Я… не помешаю? — его голос хриплый, будто он всю ночь не произносил ни слова.

Молча разливаю чай по двум глиняным кружкам. Горячий пар щиплет кожу. Я протягиваю одну кружку ему, стараясь избегать смотреть в глаза, потому что еще не готова. Не знаю, как себя теперь вести. Все так смешалось в последнее время. Если во время побега с собственной свадьбы я была уверена, что все сделала правильно, то сейчас… в этой глуши. В этой далекой больнице, окутанной тайнами, я совершенно не знаю, что делать.

— Спасибо, — он берет кружку так осторожно, словно это хрупкий лед. Его пальцы слегка задевают мои. От этого прикосновения по спине пробегают мурашки.

Он делает глоток. Я слышу, как он обжигается, но сдерживает шипение. Глупый. Всегда такой нетерпеливый.

— Амелия, нам нужно…

— Я не хочу говорить, — перебиваю я, наконец, поворачиваясь к нему. Вижу его уставшее лицо, темные круги под глазами, следы ночной влаги на куртке. — Не сейчас. Просто… выпей свой чай.

Мы стоим в напряженном молчании, разделенные всего парой шагов, но чувствуется, будто между нами пролегает пропасть. Я смотрю в свою кружку, будто в темном чае, могу разглядеть ответы на все вопросы.

— Твои люди голодны, — говорю я наконец, потому что тишина становится невыносимой. — У меня есть вчерашний хлеб. И немного сыра. Я могу его раздать.

Он смотрит на меня с неожиданным удивлением, будто я предложила им всем золотые слитки, а не скромный перекус.

— Ты не должна…

— Я не из милосердия, — обрываю его. — Просто не хочу, чтобы они падали в обморок от голода на моем дворе. Это испортит мою еще такую шаткую репутацию. Сам подумай. Кто пойдет в больницу, где люди валятся в обморок прямо во дворе?

Уголки его губ слегка приподнимаются. Кажется, он чуть улыбнулся. Это знакомое выражение лица, которое я так долго не видела, заставляет что-то внутри меня сжаться.

— Как прикажешь, — он кивает, и в его голосе слышится тень прежней, легкой почтительности, с которой он всегда обращался ко мне до… до всего этого.

Я направляюсь к кладовой за случайно найденными мной припасами. Джонатан следует за мной, держа свою кружку, словно скипетр. Мы движемся по коридору, и наше отражение в пыльном оконном стекле кажется призраком той пары, которой мы могли бы быть.

В кладовой беру единственную головку сыра. Возвращаюсь на кухню, разрезаю, раскладываю на тарелки. Добавляю ко всему этому несколько ломтей хлеба и выхожу на улицу.

Раздаю еду стражникам под пристальным взглядом Джонатана. Они берут ее с почтительным кивком, бросая на меня любопытные взгляды. Сейчас они видят не ту сумасшедшую сбежавшую невесту, о которой, наверное, ходили слухи, а простую женщину. Женщину с хлебом и сыром.

Я возвращаюсь на кухню. Джонатан не отстает от меня ни на метр, все еще сжимая в руках кружку с остатками чая.

— Сегодня приедет повозка с провизией из деревни. Я дал распоряжение закупить и привезти все необходимое для проживания здесь, — говорит он, больше, чтобы заполнить тишину.

— Мне нужно будет принять ее?

— Я отправлю с тобой двух своих людей, — сразу же говорит он. — Для безопасности. Посмотри, что еще нужно привезти, и я дам распоряжение.

На этот раз я не спорю. Просто киваю. Потому что страх от той ночи еще свеж, и тень Эммы слишком реальна.

Он ставит пустую кружку на стол. Звук кажется невероятно громким.

— Спасибо за чай, — говорит он тихо. — И… за все остальное.

Он поворачивается, чтобы уйти, но я останавливаю его.

— Джонатан.

Он замирает.

— Ты действительно всю ночь простоял на ногах?

Он оборачивается. В его усталых глазах читается что-то похожее на стыд.

— Да.

— Иди поспи, — говорю я, и в моем голосе слышна неожиданная мягкость, которую я сама от себя не ожидала. — Ты бесполезен, если уставший, — беру себя в руки.

Он смотрит на меня долгим, изучающим взглядом. Будто пытается разгадать скрытый смысл в моих словах. Потом кивает.

— Как прикажешь.

Он уходит. Я остаюсь одна на кухне с двумя пустыми кружками. Одна моя. Другая его. Между ними на столе лежит невидимая нить. Хрупкая, как паутинка. Но она есть.

Кот запрыгивает на стол и начинает вылизывать свою лапу.

— Ну что, — говорит он, прерывая свое занятие. — Скажешь, что тебе все равно?

— Не скажу. Я хочу найти причину, по которой моя сестра решила избавиться от меня.

— Разве это не очевидно? Ей по душе твой жених.

— Это я понимаю, но должно же быть что-то еще. Ради чего она хотела от меня избавиться? Может быть, есть что-то, о чем я еще не знаю? Может, то, что скрывала моя бабушка в том подвале… может, именно это и есть настоящая причина ее ненависти ко мне?