Джонатан не колеблется ни секунды.

— Я готов.

Я смотрю на него и вижу в его глазах ту самую решимость, что была, когда он пил зелье воспоминаний. Он снова доверяет мне свою душу. Свою память. На этот раз и свою сущность.

И я понимаю, что тоже хочу этого. Не только ради артефакта. Хочу доказать ему. И себе. Что мы можем. Что я ему верю.

— Я тоже, — выдыхаю я.

Серафим кивает, и в его глазах я впервые вижу нечто, отдаленно напоминающее уважение.

— Тогда встаньте друг напротив друга. Возьмитесь за руки.

Мы делаем, как он говорит. Рука Джонатана большая, сильная, его пальцы смыкаются вокруг моих с такой осторожной твердостью, что по моей спине пробегают мурашки. Его кожа горячая.

— Закройте глаза, — командует Серафим. — Дышите в одном ритме. Представьте… мост. Мост из света между вами. И отпустите все. Все стены. Все защиты.

Я закрываю глаза. Сначала ничего. Только тепло его рук. Потом я начинаю чувствовать его дыхание. Оно совпадает с моим. Вдох. Выдох. И тогда я чувствую… больше.

Волна страха. За себя. Только это не я. Это он. Его чувства.

Белая, обжигающая ярость при виде повозки. Чувство полнейшей, всепоглощающей беспомощности, когда он держит мое тело на руках. Глухая, ноющая боль где-то глубоко внутри, постоянный спутник с того дня в беседке. И… надежда. Крошечный, хрупкий росток, пробивающийся сквозь пепел вины. Надежда.

Эти чувства принадлежат ему. Они обрушиваются на меня волной, обжигающие и нефильтрованные. И я понимаю, что делаю то же самое. Я отпускаю свои.

Леденящий ужас в повозке. Горечь предательства, острое, как нож. Боль от его слов в саду. Страх снова довериться. И… тепло. Тепло, которое я всегда чувствовала рядом с ним, даже когда ненавидела. Воспоминание о его улыбке. О его руках на моей талии во время танца. О том, как он смотрел на меня тогда, словно я единственная звезда в его небе.

Наши эмоции сталкиваются, переплетаются, не борясь, а сливаясь. Его боль встречает мою. Его надежда подпитывает мою. И в этот момент между нами нет лжи. Нет прошлого. Есть только сейчас. И доверие. Хрупкое, новое, но настоящее.

Я чувствую, как по нашим сцепленным рукам пробегает разряд. Не боли, а… энергии. Чистой, сияющей.

Я открываю глаза. Джонатан смотрит на меня, и его глаза сияют. Не драконьим золотым огнем, а чем-то более мягким, более человечным. Он все видел. Все чувствовал.

— Посмотри, — тихо говорит Серафим.

Я опускаю взгляд на книгу. Первый символ в виде переплетенных рук мягко светится, а затем медленно гаснет, словно чернила растворяются на пергаменте.

Печать Доверия снята.

Мы одновременно отпускаем руки. Между нами повисает новое молчание. Глубокое, полное понимания.

— Одна снята, — говорит Джонатан, его голос низкий и немного хриплый. — Осталось шесть, — он отводит взгляд в сторону и кажется, я понимаю что он чувствует…

Серафим смотрит на нас, и на его губах играет редкая, не язвительная улыбка.

— Самый сложный шаг вы уже сделали, — говорит он. — Остальные… должны быть не легче. Но теперь вы знаете, как это работает.

Я смотрю на исчезнувший символ, затем на Джонатана. И впервые за долгое время я чувствую не тяжесть ожиданий, а странную, окрыляющую уверенность. Мы справимся. Мы должны.

Амелия

Тишина после ритуала висит в подвале иной, не напряженной, а глубокой, наполненной пониманием, что теперь вибрирует в воздухе между нами, как натянутая струна. Я все еще чувствую эхо его эмоций в своей груди. Ту острую, жгучую боль, которую он носит в себе все это время. И под ней ту самую хрупкую надежду, что теперь становится и моей.

— Осталось шесть, — произносит Джонатан, и его голос, низкий и хриплый, звучит не как констатация факта, а как клятва.

Внезапно он поворачивается к Серафиму. Его золотые глаза, еще секунду назад мягкие, снова становятся острыми, как лезвие.

— Ты знал. Еще до того, как мы начали. Ты знал, что первая печать — это доверие.

Серафим, все еще стоит прислонившись к стеллажу, и медленно выдыхает. Его насмешливая маска не возвращается.

— Я предполагал. Логика бабушки Амелии, точно так же, как и логика нашего рода, была… прозрачна в своей сложности. Она прячет артефакт не от воров, а от недостойных. Что проверяет достоинство лучше, чем способность доверять тому, кого ты предал, и прощать того, кто предал тебя?

— Почему ты не говорил нам об этом ранее? — в голосе Джонатана снова звучит стальной отзвук, но теперь в нем нет ярости. Только требование правды.

— Потому что, братец, — Серафим отталкивается от стеллажа и делает шаг вперед, — если бы я сказал: «Вам нужно безоговорочно доверять друг другу», ты бы стал пытаться. Ты бы надел маску доверия, как надеваешь доспехи. А она, — он кивает в мою сторону, — почуяла бы фальшь. Это должно было случиться естественно. Или не случиться вовсе.

— Значит, именно поэтому ты говорил о магии? О том, что Джонатану нужна лишь она. Что он хочет отнять ее у меня.

— Разве это не сработало? Ты отстранилась. Позволила себе подойти ко всему с холодной головой и сейчас готова пройти все испытания.

Он прав. Если бы я знала, что это испытание, я бы закрылась. Я бы анализировала каждое свое чувство, пытаясь соответствовать критериям.

— Вторая печать, — говорю я, меняя тему разговора, чтобы вернуть нас к цели.

Я провожу пальцем по следующему символу — пылающему сердцу, пронзенному мечом.

— Мужество. Что оно означает? Нам нужно ждать очередного нападения?

Серафим подходит к столу и внимательно изучает символ.

— Мужество… редко бывает громким. Чаще всего оно тихое. Это не про отсутствие страха, а про действие вопреки ему, — он поднимает на меня взгляд. — Я думаю, оно связано с принятием. Принятием своей силы. Своей судьбы. И… последствий.

Как будто в ответ на его слова, воздух в подвале снова меняется. Тепло, оставшееся после ритуала доверия, вдруг сменяется легким, почти неощутимым холодком.

И тогда я чувствую ее.

Тихую, настойчивую пульсацию. Она исходит не от книги и не от стен. Она исходит от меня. От моей сущности. Теплая, живая энергия, что пробудилась во время ритуала, теперь клубится внутри, натыкаясь на невидимую преграду. Преграду страха.

Я боюсь этой силы. Боюсь ее масштаба, своей неумелости, той ответственности, что она на меня возлагает. Боюсь, что не оправдаю доверия бабушки.

— Амелия? — Джонатан касается моего плеча, и я вздрагиваю. Он смотрит на меня с тревогой. — Что-то не так?

— Она… здесь, — шепчу я, прижимая руку к груди. — Вторая печать. Она не снаружи. Она во мне.

Серафим внимательно наблюдает за мной.

— Мужество принять себя, — говорит он тихо. — Не ту, кем ты была. А ту, кем становишься. Целительница. Хранительница. Носительница силы, которой нельзя управлять через страх. Только через… смирение.

«Смирение» — это слово обжигает меня. Оно не означает слабость. Оно означает принятие. Признание, что эта сила часть меня.

Я закрываю глаза, пытаясь унять дрожь в коленях. Снова чувствую эхо его эмоций. Его веру в меня. Она такая прочная, такая несокрушимая.

«Прими это, — шепчет что-то внутри. — Это твой дар. Твое наследие. Ты не можешь контролировать его, пока относишься к нему с опаской».

Я делаю глубокий вдох. Вместо того, чтобы пытаться сдержать энергию, я… отпускаю ее. Позволяю ей течь сквозь меня. Представляю ее не как дикого зверя, а как реку. Мою реку.

Тепло вырывается наружу с новой силой, но на этот раз оно воспринимается мной не как слепой взрыв. Это ровный, мощный поток. Он заполняет подвал мягким золотистым сиянием. В его свете пылинки на стеллажах искрятся, а засохшие травы в банках будто вздыхают полной грудью.

Я открываю глаза и смотрю на свои руки. Они не горят ослепительным пламенем. Они просто светятся изнутри ровным, умиротворяющим светом. Страх уходит. Остается только уверенность. И сила.