— Прекрати! Я еще вполне…жив!

— Да-да. Расскажи это кому-нибудь другому. Амелия, скажи лучше, зачем ты оставила этого предателя в больнице? — кот запрыгивает на подоконник и его хвост нервно подёргивается, когда он поворачивается в сторону выхода. — Нам без него что ли проблем мало?

Я сжимаю кулаки, чувствуя странное волнение в груди.

— Если бы не он, то я, возможно, не дожила бы до утра!

— А это ещё почему? — кот начинает тщательно вылизывать лапу, делая вид, что не замечает моего гнева.

— А ты не видишь⁈ — мои ноздри раздуваются, голос дрожит от ярости. — Он…

Марта прерывает меня, мягко положив руку на плечо.

— Успокойся, дитя. Всё уже позади.

— Ты права. Просто кто-то предпочитает растворяться в воздухе при любом шуме, вместо того, чтобы помочь!

— Это был инстинкт самосохранения, — фыркает кот. — Хотя откуда тебе знать, что это такое? Ты же у нас бесстрашная. Вон, всех, кого не лень, притаскиваешь в свое убежище.

— А ну умолкни! — кричит Альберт, с укором глядя на кота, но тот лишь разворачивается мордой к окну.

Марта принимается убирать палату, а я возвращаюсь к Серафиму. Его дыхание ровное, но лоб покрыт испариной. Его пальцы неожиданно дёргаются, веки вздрагивают…

— Он просыпается, — шепчу я, мгновенно проверяя его пульс.

Серафим открывает глаза, и в них полная дезориентация. Он пытается подняться, но тут же падает обратно, хватаясь за голову.

— Как ты? — спрашиваю, подкладывая ему под спину подушку. — Как твое самочувствие?

Он молча кивает, затем нерешительно касается своей раны. Его брови взлетают вверх.

— Она… не болит. Что ты сделала?

— Не болит? — откидываю в сторону тонкую простынь, которой укрыла его ночью.

Снимаю повязку и изумляюсь. Края раны стали ровными, потемнения окончательно ушли. Кажется, что рана начала заживать сама по себе.

— Я ее… вылечила? — неуверенно пожимаю плечами, но краем глаза замечаю книгу на подоконнике. Она закрылась после того, как я обработала его рану тем раствором. Значит… значит она правда помогает излечить любые раны.

Кот, не оборачиваясь, осторожно отодвигает её лапой подальше, словно прячет.

— Значит… я могу уйти? — Серафим оглядывается, и я прекрасно понимаю, кого он ищет.

— Он в коридоре, — отвечаю, чувствуя, как щёки предательски розовеют. Воспоминания о ночи всплывают перед глазами. Джонатан, мокрый, измождённый…

— Я уже здесь и прекрасно слышал, о чем вы говорили.

Голос раздаётся из дверного проёма, заставляя меня вздрогнуть. Джонатан стоит, опираясь о косяк, и его взгляд настоящая буря.

— Амелия, — он делает шаг вперёд, и в его голосе звучит сталь. — Ты возвращаешься с нами.

— Нет. Я остаюсь здесь и не вижу смысла в том, чтобы продолжать обсуждать это.

Я разворачиваюсь в его сторону и вкладываю в свой взгляд всю свою решимость.

— Это не обсуждается. Ты должна вернуться. Серафим выздоравливает, а значит…

Я чувствую, как гнев поднимается по спине горячей волной.

— О, значит, теперь ты решаешь за меня? — перебиваю его, даже не думая отступать.

Мои руки сами собой упираются в бока. Я вижу, как его глаза сужаются, когда он замечает этот жест.

— Ты не понимаешь, в какой опасности находишься!

— Я прекрасно понимаю!

Он делает резкое движение, пытаясь схватить меня за руку, но лозы на стенах внезапно оживают, хлестко ударяя его по запястьям.

— Амелия, прекрати это! — он трясёт покрасневшей рукой, а я с трудом сдерживаю улыбку.

— Я сказала, что не уйду! — мой голос звенит в тишине палаты. — Я могу помочь людям. Должна помогать. Могу спасти…

— Спасти всех невозможно! — он перебивает меня, сжимая кулаки так, что костяшки белеют.

Я чувствую, как мои ноздри раздуваются.

— Нет ничего невозможного, Джонатан.

— Одного желания недостаточно!

— Как показала жизнь, — говорю я, медленно выдыхая, — недостаточно и одной любви.

В воздухе повисает тяжёлая пауза. Он знает, к чему я клоню. Знает, что причинил мне боль.

— Всегда есть что-то ещё, Джонатан, — продолжаю я, глядя ему прямо в глаза. — Расчёт, например. Не так ли?

— Амелия! — его голос звучит как предупреждение.

— Что? Разве я не права?

Он делает шаг вперёд, и теперь между нами меньше метра. Я вижу, как дрожит его челюсть, как темнеют глаза.

— Нет, — он говорит сквозь зубы. — И я тебе это докажу.

— Как? Опять обманом? Или новым предательством?

Его лицо искажает гримаса боли, но он быстро берёт себя в руки.

— Ты не понимаешь, с чем играешь. Он… — Джонатан кивает в сторону Серафима, — не стоит твоей заботы.

— А кто стоит? Ты? — я не могу сдержать горькую усмешку.

— Я хотя бы не…

— Не что? Не лгал мне? Не предавал? — мои пальцы сами собой сжимаются в кулаки.

— Я никогда не предавал тебя! — его голос гремит, заставляя Серафима вздрогнуть на кровати.

— Тогда почему я оказалась здесь? — развожу руками, указывая на разруху вокруг. — Почему мне пришлось начинать всё с нуля в свой самый счастливый день в жизни?

Он вдруг замолкает, его взгляд скользит по моему лицу, по моим рукам, по моей позе, такой же боевой, как и у него.

— Ты изменилась, — наконец произносит он тихо.

— Да, — киваю я. — И это уже не исправить.

Мы стоим, словно два клинка, скрещенные в смертельном поединке. Он твёрдый, несгибаемый. Я гибкая, неуступчивая, готовая дать отпор. И ни один из нас не сделает шаг назад.

Серафим слабо кашляет, нарушая напряжённое молчание.

— Может… я всё же уйду?

— Нет! — выкрикиваем мы одновременно, даже не глядя в его сторону.

Кот наигранно лениво фыркает на подоконнике.

— Ну вот, теперь у нас два упрямых осла вместо одного.

Марта вздыхает, продолжая собирать осколки.

— Молодёжь… Всё через драму.

Но мы уже не слышим их. Мы заперты в своём противостоянии, в этой странной войне, где оба одновременно и нападающие, и защитники.

И я не знаю, чем это закончится. Но отступать не собираюсь.

Амелия

Солнечный свет, пробивающийся сквозь пыльные окна, рисует на полу длинные полосы. Я иду по коридору, чувствуя на спине его взгляд. Джонатан. Он уже неделю как тень следует за мной, но больше не пытается навязать разговор. Между все еще нами искрит и каждый взгляд, каждое случайное прикосновение оставляет на коже жгучий след.

Я заворачиваю в палату. Серафим сидит на кровати, осторожно разминая плечо. Его движения все еще скованы, но уже не такие осторожные, как в первые дни.

— Подай бинт, — сухо говорю я, не глядя в сторону двери, но прекрасно зная, что Джонатан там.

Тишина.

Разворачиваюсь и вижу его — высокого, статного, с привычно сжатыми губами. Он стоит, скрестив руки на груди, и его взгляд… Боже, этот взгляд! В нем столько скрытых эмоций, что мне приходится сделать усилие, чтобы не отвернуться первой.

— Ты все равно стоишь без дела, Джонатан, — звучит резче, чем я планировала.

Он медленно, слишком медленно протягивает руку к полке, берет рулон бинтов и протягивает мне. Наши пальцы едва соприкасаются при передаче, и по моей спине пробегает странная дрожь. Не то от раздражения, не то от чего-то другого, в чем я не готова признаться даже самой себе.

Серафим наблюдает за нами с едва сдерживаемой усмешкой.

— Амелия, а ты всегда была такой… странной? — он ухмыляется.

Я нарочно нажимаю на край его раны, заставляя его шипеть.

— Ой, прости. Нечаянно получилось, — говорю я самым сладким голосом, какой только могу изобразить.

За моей спиной раздается глухой звук — это Джонатан сжал кулаки так сильно, что хрустнули костяшки. Я чувствую, как воздух вокруг нас становится гуще, насыщеннее. Он не говорит ничего, но напряжение между нами можно резать ножом.

Кот, развалившийся на подоконнике, лениво приоткрывает один глаз.

— О-о, какая трогательная сценка! Рыцарь в сияющих доспехах ревнует к собственному брату.