Она отворачивается, глядя в окно.

— Я не скажу тебе.

— Ты скажешь, — мой голос звучит как приговор. — Потому что если не скажешь, я не стану тебя убивать. Это было бы милосердием. Я отправлю тебя в Кремневые рудники. Туда, где никогда не светит солнце. Где ты будешь помнить о своем провале каждый день, с каждым вздохом, наполненным каменной пылью. Ты будешь молить о смерти, но не получишь ее. Потому что я прикажу охране следить за тем, чтобы ты жила. Долго. Мучительно.

Она медленно поворачивает ко мне голову. Ее глаза полны ужаса. Она верит мне. Она знает, что лорды Риваль не бросают слов на ветер.

— Ты не посмеешь… — ее шепот полон отчаяния.

— Я уже все потерял из-за тебя, Эмма, — говорю я тихо. — Мне нечего больше терять. Кроме нее. И ради нее я пойду на все.

Мы смотрим друг на друга. Палач и приговоренная. Воздух вокруг нас трещит от ненависти.

— Он найдет тебя, — внезапно выдыхает она. В ее голосе странная смесь страха и торжества. — Ты не понимаешь, с кем связался. Он… он придет за мной. И за тобой. И за ней.

«Он».

Значит, все-таки кто-то стоит за ней.

— Его имя, — требую я.

Она качает головой, и по ее щеке скатывается слеза. Но это не слеза раскаяния. Это слеза бессильной ярости.

— Нет. Я не скажу. Ты умрешь, не узнав. И твоя драгоценная Амелия умрет вместе с тобой. Он не оставит свидетелей. Никто не сможет встать у него на пути, когда «Сердце» будет его.

Она поворачивается к окну спиной, демонстративно разрывая наш разговор. Ее плечи напряжены, но поза выдает решимость. Она предпочтет рудники предательству этого таинственного «Он».

Я смотрю на ее спину, и холодная ярость внутри меня наконец находит выход. Не в крике. Не в ударе. В решении.

— Как знаешь, — говорю я тихо. — Охрана!

Дверь распахивается, и двое моих стражников входят в комнату.

— Лорд?

— Госпожу Эмму отправить в темницу. Подготовить все для конвоирования. Назначьте двойной караул. Никто не входит, никто не выходит. Никаких посланий. Как все будет готово к конвоированию, сразу отправить ее в Кремневые рудники.

— Слушаюсь, лорд.

Эмма не оборачивается. Она стоит, сжавшись, как пружина, глядя в свое отражение в темном оконном стекле.

Я разворачиваюсь и ухожу, не оглядываясь. Воздух за моей спиной кажется густым от ее ненависти.

Я не получил имени. Но я получил нечто более важное. Подтверждение. Заговор шире, чем я думал. Враг сильнее. И времени у нас меньше, чем я предполагал.

Нужно возвращаться к Амелии. Нужно найти «Сердце Пламени». Пока не стало слишком поздно.

Амелия

Я перебираю высушенные стебли зверобоя на кухонном столе, но пальцы не слушаются, рассыпая жёлтые соцветия по грубой древесине. В ушах до сих пор гулко отдаётся топот копыт.

Джонатан уехал несколько часов назад, лицо его было каменной маской, скрывающей бурю. Он поехал к ней. К Эмме. А я осталась здесь с призраками и тревогой, что скребётся под сердцем, острее любой физической боли.

Альберт бесшумно парит у печи, его прозрачные брови сведены в беспокойную черту.

— Не стоит так волноваться, дитя мое. Он дракон, в конце концов. Справится.

— Именно поэтому я и волнуюсь, — бормочу я, с силой растирая сухие листья в ступке. — Я видела, каким он может быть, когда считает, что прав.

Кот, развалившись на подоконнике, громко облизывается.

— А ты как хотела? Он не котёнок, чтобы мурлыкать и тереться о ноги. Он буря. Ты это знала, когда соглашалась выйти за него.

— Я не соглашалась! — почти кричу я, и звонкий и нервный звук собственного голоса, заставляет меня вздрогнуть. Я глубоко вдыхаю, пытаясь унять дрожь в руках. — И… он не буря. Не вся. В нём есть и что-то другое.

«Что-то другое» — это тёплая, твёрдая рука, что держала меня, когда я чуть ли не падала с лошади. Это голос, тихий и надтреснутый, говорящий: «я верю тебе». Это взгляд, полный такой уязвимой надежды, когда он просил меня о зелье.

Внезапно снаружи доносится громкий стук в ворота, а за ним слышатся приглушенные голоса и быстрые шаги. Сердце замирает, а затем начинает бешено колотиться. Это он.

Я выбегаю в коридор как раз в тот момент, когда распахивается входная дверь. На пороге стоит Джонатан. Он не кричит, не ломает стены. Он стоит неподвижно, но от него исходит такая концентрация холодной энергии, что воздух в прихожей кажется гуще. Его глаза находят меня, и в них нет ни капли той мягкости, что была утром. Только сталь и лед.

— Амелия, — его голос не гром, а низкий гул подземного толчка. — Нам нужно поговорить.

Он проходит внутрь, и я замечаю, как Марфа испуганно уплывает в стену, а кот сворачивается клубком, притворяясь спящим. Даже призраки чувствуют исходящую от него силу.

Мы снова спускаемся в подвал. Он не садится, он стоит, прислонившись к стеллажу, скрестив руки на груди, и смотрит на меня. Серафим вальяжно развалился на старом деревянном стуле, который кажется еще чуть чуть и не выдержит его веса.

— Она подтвердила, — говорит он без предисловий. — Всё, о чём говорил Серафим. Правда. Она ищет «Сердце Пламени».

От этих слов по спине пробегает ледяной холод. Так значит, это не бред моего раненого сознания? Не плод больного воображения Серафима?

— Я… я ничего не знаю о каком-то сердце, — слышу я свой собственный растерянный шёпот. — Бабушка никогда… она ничего не говорила.

— Но она что-то оставила, — настаивает он. Его взгляд тяжёлый, неумолимый. — Книгу. Эту больницу. Ты ключ, Амелия. Ты должна что-то помнить. Что-то, что кажется незначительным.

Я безнадёжно качаю головой, чувствуя, как на глаза наворачиваются предательские слёзы от бессилия. Я роюсь в памяти, в обрывках детских воспоминаний. Прогулки с бабушкой по саду. Её руки, пахнущие травами. Тихие напевы у камина. Но никаких «сердец». Никаких артефактов.

— Ничего, — выдыхаю я. — Прости.

Откуда-то сверху доносится настойчивый, нервный стук в дверь. Мы с Джонатаном одновременно вздрагиваем. Он хмурится.

— Кто это?

— Не знаю, — я поднимаюсь по лестнице, чувствуя странное облегчение от этого перерыва. Любое вторжение из внешнего мира сейчас желанно. Необходимо, чтобы хоть немного развеять это напряжение.

На пороге стоит женщина. Лет сорока, в потрёпанном, но чистом платье, с лицом, исчерченным морщинами и усталостью. Она прижимает к груди замотанный в тряпку свёрток. Ребёнка. Малыш тихо хнычет.

— Простите за беспокойство, — её голос дрожит. — Говорят, здесь… здесь помогает лекарыня. Моя девочка… у неё жар, кашель, дышать тяжело…

В её глазах такая бездонная надежда и такой же бездонный страх, что вся моя собственная суета мгновенно кажется мелкой и незначительной.

— Проходите в больницу, — говорю я, отступая и указывая ей на вход, а сама иду вслед за ней. — Джонатан, прошу, принесите горячей воды и чистых тряпок. Серафим, в дальней палате есть травы. Срочно. Неси все, что там есть.

Они смотрят на меня с нескрываемым изумлением, будто я предложила им сплясать джигу. На их лицах читается ясная мысль:

«Сейчас? Когда на кону судьба мира?»

— Сейчас же, — говорю я твёрже, и в моём голосе звучат нотки, которые я сама от себя никогда не слышала. Нотки хозяйки этого места.

Они молча разворачиваются и расходятся в разные стороны.

Я завожу женщину в палату. Оказывается её зовут Лира. Укладываю ребёнка на кровать, осторожно разворачиваю. Девочка, лет трёх, вся горит, губы синеватые. Я прикладываю ладонь ко лбу, и знакомое покалывание бежит по коже. Моя магия, та самая, что была оружием и загадкой, теперь мягко струится наружу, подчиняясь старому, как мир, инстинкту лечить.

Я беру принесенные Серафимом травы и готовлю отхаркивающий отвар из тимьяна и мать-и-мачехи, шепча слова из бабушкиной книги. Воздух вокруг моих рук слабо светится. Лира смотрит на это с суеверным страхом, но не отходит от постели дочери.

Джонатан возвращается с водой и тряпками. Он молча ставит всё на тумбочку и отступает в угол, наблюдая за моими действиями. Его присутствие большое, неуместное здесь, но он не мешает.