— Джонатан…

— Я верю тебе, — говорю я, глядя прямо в ее глаза. Я поднимаю ступку к губам. Горьковатый запах бьет в нос. — Всегда верил. Даже когда сам был недостоин этой веры. И если это зелье убьет меня, то я буду рад, что его сделала именно ты. Потому что, в любом случае, я заслужил этого. Я стал причиной всех твоих бед, и только мне нести за это ответственность.

И прежде чем страх или разум успевают остановить меня, я запрокидываю голову и выпиваю зелье до дна.

Оно обжигает горло, горькое, как полынь, и сладковатое, как испорченный мед. Мир на мгновение уплывает, пол вращается под ногами. Я чувствую, как падаю на колени, слышу ее испуганный вскрик, но он доносится будто сквозь толщу воды.

А потом… тьма. И в ней вспыхивают огни.

Я вхожу в комнату Эммы. Воздух густой, сладкий, приторный. Слишком сладкий.

«Я хочу показать тебе подарок для Амелии», — говорит она, но ее голос звучит отдаленно, как из-под земли.

В голове туман. Я делаю шаг, и пол уходит из-под ног. Нет, он остается на месте, это мои ноги не слушаются. Я пытаюсь сфокусироваться на Эмме, но ее лицо расплывается.

«Джонатан? С тобой все в порядке?» — ее рука касается моего плеча, и от этого прикосновения меня воротит. Я пытаюсь оттолкнуть ее, отшатнуться, но мое тело тяжелое, как свинец.

«Прочь…» — хриплю я.

Темнота накатывает волной. Я не могу пошевелиться, но я слышу ее. Она что-то бурчит себе под нос. Отдает кому-то приказы, чтобы меня уложили на кровать. Потом тишина. Ее запах где-то рядом. От него тошнит, но я не могу пошевелиться, и ее голос…

«Я же говорила тебе, что однажды сделаю так, что отниму тебя у нее. Я выполнила свое обещание, Джонатан. И я больше, чем уверена, что на утро тебе не понравится устроенный мной спектакль. А пока спи. Тебе очень идет, когда ты молчишь. Завтра утром ты проснешься и будешь винить себя в том чего не было, но ты никогда не узнаешь правду. Никогда. Слышишь меня?»

Я очнулся. Резкий солнечный свет режет глаза. Я лежу в кровати. Не в своей. Голова раскалывается. Я поворачиваю голову и вижу ее. Эмму. Она спит рядом. Притворно, я это чувствую кожей. На моей шее следы, которых я не оставлял. Волна тошноты, стыда, ярости подкатывает к горлу. Я не помню, что было. Но я помню, как зашел. И я помню, что ничего… ничего не хотел. Предатель. Я предал ее. Амелию. Самое чистое, что было в моей жизни. И теперь я должен… я должен…

Видение обрывается. Я лежу на холодном каменном полу подвала, тяжело дыша. Голова гудит, но это ясная, чистая боль. Я смотрю вверх. Надо мной склонились три лица: Амелия, бледная, как полотно, с глазами, полными слез. Альберт с серьезным, понимающим выражением. И даже кот смотрит без привычной насмешки.

Я медленно сажусь. Голова кружится, но внутри пустота. Пустота, из которой ушла гниющая, отравляющая все ложь.

Я поднимаю на Амелию взгляд. Она смотрит на меня, и по ее щеке скатывается слеза.

— Ты… ты ничего… — она не может договорить.

— Я ничего не сделал, — мой голос хриплый, но твердый. — Я вошел. Потерял сознание. И до сегодняшнего дня я больше ничего не помнил, но сейчас воспоминания вернулись. Твое зелье пробудило мою память. Я вспомнил ее голос. Ее слова. Она все подстроила. Специально. Между нами ничего не было. Никакой страсти. Никакой… близости.

Она закрывает лицо руками, и ее плечи начинают дрожать. Не от рыданий. От сдерживаемых, долго копившихся эмоций. От облегчения.

Я хочу прикоснуться к ней, обнять, но не решаюсь. Я просто сижу на полу, чувствуя, как камень холодит мои ноги, и смотрю на нее. И впервые за долгие недели в мою душу пробивается крошечный, хрупкий росток надежды.

И в этот самый момент, когда тишину нарушает только ее прерывистое дыхание, из темноты лестницы доносится медленный, ироничный хлопок в ладоши.

Мы поворачиваемся.

На ступенях, прислонившись к косяку, стоит Серафим. Бледный, все еще немного осунувшийся после ранения, но с той же самой ядовитой, всепонимающей улыбкой на губах.

— Браво! По всей видимости, я вовремя, — говорит он, и его голос звеняще ясен в подвальной тишине. — Какая трогательная сцена воссоединения. Наконец-то у моего брата мозги прочистились! Или зелье окончательно их выварило?

Джонатан

Тишина в подвале после его слов становится гулкой, звенящей. Она давит на уши, как перед грозой. Я медленно поднимаюсь с пола, все еще чувствуя слабость в ногах от зелья, но теперь уже не физическую. Внутри выжженная пустота, из которой медленно поднимается холодная, целенаправленная ярость. Она не слепая, как прежде. Она острая, как отточенный клинок. И направлена она на него. На моего брата.

Серафим стоит на нижней ступени, его поза расслаблена, но в глазах привычная насмешка, смешанная с чем-то еще. С усталостью? С облегчением? Сейчас мне плевать.

— Ты… — мой голос, как низкое рычание. Я делаю шаг к нему, и воздух вокруг меня начинает вибрировать от сдерживаемой силы. Призраки отплывают назад. Амелия замирает, ее глаза широко раскрыты. — Ты знал. Все это время ты знал.

Он не отступает. Его улыбка становится лишь чуть более вымученной.

— Знал что, братец? Что твою возлюбленную дурачили, как щенка? Что тебя самого подставили, как последнего простака? Да, — он кивает, и в его взгляде проскальзывает что-то похожее на жалость, что злит меня еще сильнее. — Я знал. Вернее, догадывался. Но у меня не было доказательств. Только подозрения.

— И поэтому ты решил поиграть в свои игры? — яростно выбрасываю я. — Пугать ее? Манипулировать? Говорить, что я хочу отнять ее силу? Ради чего, Серафим? Ради того, чтобы посмотреть, как мы будем страдать?

— Ради того, чтобы выжить! — его голос внезапно теряет всю иронию и обретает стальную остроту. Он выпрямляется, и его бледное лицо становится серьезным, почти жестоким. — Чтобы выжили вы оба. И чтобы выжил наш род.

Он смотрит на Амелию.

— Твоя сила, Амелия — это не просто милая игрушка. Это ключ. Ключ, который десятилетиями ждал своего часа.

Я замираю. Ярость все еще клокочет во мне, но теперь ее разбавляет ледяная струя любопытства. «Ключ».

— Что ты имеешь в виду? — тихо спрашивает Амелия. Ее голос дрожит, но в нем нет страха. Есть вызов.

Серафим переводит взгляд на меня.

— Ты ведь слышал легенды? О «Сердце Пламени».

Во рту пересыхает. Детская сказка. Миф, который нам рассказывали няни. О сердце древнего дракона, превращенное в артефакт невероятной силы. Силы, способной возвеличить или уничтожить целый род.

— Это сказки, — говорю я, но уже без прежней уверенности.

— Нет, — Серафим качает головой. — Это история. Наша с тобой история, Джонатан. Артефакт был разделен на две части много веков назад, после Великого Раскола. Одну половину хранил наш род, Ривалей. Другую… — его взгляд снова обращается к Амелии, — род Лаврейн. Род целителей и хранителей огня.

Амелия замирает, ее рука инстинктивно тянется к горлу.

— Бабушка… — шепчет она.

— Именно, — кивает Серафим. — Твоя бабушка была последней полноправной хранительницей. Она знала, что в вашем роду появилась… гниль. Скверная. Темная жилка, жаждущая силы. Она заподозрила, что кто-то из ее потомков может попытаться объединить артефакт не для созидания, а для разрушения. И она спрятала свою половину. Здесь, — он обводит рукой подвал. — И наложила чары. Чары, которые могла снять только истинная наследница ее крови, чья магия пробудилась бы в полную силу.

Теперь все кусочки начинают складываться в ужасающую картину.

— Эмма, — беззвучно выдыхаю я.

— Она та самая гниль, — холодно подтверждает Серафим. — Она знала семейную легенду. Она жаждала этой силы. И она понимала, что пока Амелия жива и ее магия дремлет, артефакт недосягаем. Смерть Амелии — это один из путей, чтобы достичь этой цели. Добровольный отказ от наследия… второй, маловероятный. Но есть и еще кое-что…

— Брак с драконом, — шепчу я. — Согласно легендам, если связать себя с драконом семейными узами, то связь станет еще сильнее.