Я слушаю, и картина в моей голове начинает трещать по швам, перекраиваться, образуя новый, ужасающий узор.

— Она все подстроила, — продолжает он, и в его тихом голосе проскальзывает сталь. — Рассчитала каждый шаг. Чтобы я оттолкнул тебя. Чтобы ты возненавидела меня. И я… — он сжимает переносицу, и я вижу, как дрожит его рука, — я, величайший идиот, который пошел у нее на поводу. Я подумал… — голос срывается, — что если ты возненавидишь меня, если я сам оттолкну тебя, сделаю это так жестоко, что ты вычеркнешь меня из сердца… то ты уедешь. Найдешь кого-то лучше. Достойнее. Не такого падшего. А я… — он смотрит на меня, и в его взгляде читается пустота, — я просто исчезну. До тех пора пока сам не разберусь во всем случившемся. И это… это будет меньшим злом. Чем быть рядом с тобой и каждым своим взглядом напоминать тебе о том предательстве. Я хотел, найти причину, доказательства, того что все было подстроено, но даже если все действительно так, то это не снимает с меня вины за случившееся. Я все еще тот, кто предал тебя, пусть даже не по своей воле, но… Я виноват, Амелия и не скрываю этого.

Он делает шаг вперед, его руки хватают меня за плечи, но не грубо, а твердо, почти отчаянно, притягивая к себе. Я упираюсь ладонями в его грудь, чувствуя под пальцами мышцы и бешеный стук его сердца.

— Я думал, что смогу забыть тебя, — его шепот обжигает кожу. — Думал, что долг, честь… все это окажется сильнее. Но я не смог, Амелия. Не смог оставить тебя, — его голос окончательно срывается. — Потому что я люблю тебя! Всегда любил! Только тебя! И от того, что я сам оттолкнул тебя, мне не стало ничуть не легче. Я понял, что натворил, и это знание чуть не свело меня с ума!

Я задыхаюсь. От его близости. От запаха его кожи и чего-то неуловимо родного. От эмоций, что бьют от него волной. Его слова крутятся в голове, сталкиваясь с болью, обидой, с той пропастью, что я вырыла между нами.

Сердце разрывается. Оно кричит, требует поверить, простить, забыть все и рухнуть в его объятия. Оно помнит его смех, его прикосновения, то, как его глаза светились, когда он смотрел на меня.

Но разум яростно сопротивляется. Он шепчет о предательстве, о той боли, что не отпускала все эти дни. О ночах, когда я плакала здесь, в этой больнице, чувствуя себя разбитой и никому не нужной. Он напоминает, как легко слова слетают с губ, когда боишься потерять.

— Нет… — это сдавленный стон. — Нет, Джонатан, нет…

Я отталкиваю его. Силой отчаяния и страха снова быть обманутой. Он отпускает меня, отступает, и на его лице появляется не только боль, но и понимание. Он будто ожидал этого.

— Я не могу, — шепчу я, отворачиваясь к окну, чтобы не видеть его глаза. Пальцы впиваются в холодный каменный подоконник. — Я хочу… Боже, как я хочу поверить тебе. Но не могу. Между нами слишком много лжи. Слишком много боли. Я не знаю, кто ты сейчас. И кто я после всего этого.

Я смотрю в окно, не видя ничего. Во дворе, за оградой, замерли его стражники. Неподвижные, как изваяния. Они плотным кольцом окружили больницу, превратили мое убежище в осажденную крепость.

— Забери своих людей, Джонатан, — говорю я тихо, глядя на темнеющий лес. Голос ровный, почти бесстрастный. — Это не темница. Здесь не надо никого сторожить. Я не просила защиты.

— Амелия… — он делает шаг ко мне.

— Я сказала, забери их.

— Тебе грозит опасность, — его голос твердый, без компромиссов. — Реальная. От твоей сестры. Она не простит. Не отступит. Она будет добиваться своего, и нападение на тебя прошлой ночью — прямое тому доказательство. И поэтому пока ты здесь, стражи тоже будут здесь. Я не уйду. И они не уйдут. Это не обсуждается.

Я резко оборачиваюсь. Слезы наконец выступают на глазах.

— Ты что, не понимаешь? — голос дрожит. — Я не могу думать, не могу дышать, когда ты здесь! Каждый твой взгляд — это напоминание! Каждое твое слово — пытка! Ты хочешь защитить меня или замучить до смерти?

Его лицо дрогнуло. В глазах мелькнула растерянность, боль, а затем — решимость.

— Я выбираю между твоей жизнью и твоим комфортом, Амелия. И я выбираю твою жизнь. Даже если ты возненавидишь меня за это еще сильнее. Ненавидь. Это твое право. Но я останусь. Даже если ты будешь прогонять меня каждую секунду. Я не сдвинусь с этого места. И тебе придется к этому привыкнуть.

Амелия

Я отворачиваюсь от него, от этого взгляда, полного боли и решимости одновременно, и выхожу из кухни. Мои шаги гулко отдаются в пустых коридорах, словно подчеркивая мое одиночество в этих стенах, которые вдруг снова стали чужими.

Я иду, не видя ничего перед собой, пока не упираюсь в стену своей палаты. Дверь со скрипом закрывается за мной, и я прижимаюсь лбом к прохладной деревянной поверхности, пытаясь унять дрожь в коленях и бешеный стук сердца. Воздух в комнате кажется спертым, пахнет пылью и травами, которые я сушила на подоконнике. Запах дома. И он теперь испорченный.

Снаружи доносится приглушенный, но четкий звук команд, топот копыт, лязг оружия. Это его люди занимают позиции вокруг больницы. Они методично превращают мое убежище, мой труд, мою новую жизнь в осажденную крепость. В тюрьму, стражником которой стал он сам.

— Он сказал, что любит тебя, — раздается позади меня тихий, почти невесомый голос Альберта, нарушая тягостное молчание.

Я вздрагиваю, не ожидавшая этого вторжения.

— Сказать и сделать — очень разные вещи, Альберт, — огрызаюсь я, срывая с себя испачканный землей и травой фартук и швыряя его в угол. Он падает бесформенной кучей. — Он уже однажды блестяще продемонстрировал, на что способен его язык и где находятся его истинные чувства. Он предал меня. Оттолкнул. Сделал все, чтобы я возненавидела его.

— Люди, особенно молодые и наивные, иногда совершают чудовищные глупости от страха или ложного чувства долга, — философски замечает кот, грациозно запрыгивая на подоконник и усаживаясь в позе сфинкса. Его один зеленый глаз светится в полумраке. — А мужчины… у большинства из них мозги и вовсе расположены существенно ниже пояса. Это известный медицинский факт, кстати.

Я игнорирую их обоих, с силой проводя ладонью по лицу, будто пытаясь стереть с себя следы этой тяжелой беседы. Дрожащими пальцами чиркаю огнивом, и зажигаю свечу на прикроватном столике. Пламя колеблется, отбрасывая на стены прыгающие, уродливые тени. В каждой из них мне чудится угроза. Тень Эммы. Тень тех ночных тварей. Тень его вины.

Ночь проходит в тревожной, прерывистой дремоте. Я ворочаюсь на жесткой кровати, прислушиваясь к каждому шороху за дверью, к каждому скрипу половицы в старом здании.

То мне кажется, что я слышу тяжелые, уверенные шаги Джонатана прямо под своей дверью. То мерещится, что в саду, в лунном свете, мелькают те самые черные, бесформенные тени.

Один раз я вскакиваю с кровати с колотящимся сердцем, уверенная, что вижу в окне искаженное лицо одного из слуг Эммы, но это оказывается лишь игрой света и тени от факелов его стражников, патрулирующих периметр.

Под утро, совершенно измотанная, я все же проваливаюсь в короткий, тяжелый, полный кошмаров сон. И я снова вижу его. Тот день. Только теперь картина иная, дополненная его сегодняшними словами. Я вижу, как Эмма, с притворно-невинной улыбкой, подливает что-то из маленького флакона в его бокал с вином.

Вижу, как он, доверчивый, выпивает все до последней капли, как его взгляд становится мутным, а ноги заплетаются, когда он уходит с ней по коридору. И я вижу, как она оборачивается через плечо и бросает на меня взгляд хищницы, полный торжества и презрения.

Я просыпаюсь с резким, сдавленным криком, в леденящем холодном поту. Грудь тяжело вздымается. За окном — предрассветная серо-сизая мгла. Тишина. Но не мирная, а зловещая, гнетущая, словно перед бурей.

Сердце не унимается. Я накидываю на плечи шерстяной платок, не в силах согреть внезапно продрогшее тело и на цыпочках выхожу в коридор. Больница замерла в этом призрачном часу, но само здание, кажется, дышит напряжением, будто впитало в себя тревогу ночи.