— Кот, замолчи! — бросаю я, разворачивая новый бинт.

— Только представь, — продолжает кот, не обращая внимания на мои слова, — если бы он еще и словами умел выражать свои чувства, как нормальные люди, а не просто ходил за тобой, как мрачная статуя. Хотя… — он делает паузу для драматического эффекта, — возможно, он просто боится, что если откроет рот, то начнет либо кричать, либо… признаваться в чем-то сокровенном.

Джонатан бросает на кота взгляд, от которого даже мне становится не по себе. Но кот только зевает, демонстративно показывая острые клыки, и переворачивается на другой бок, продолжая греться на солнце.

Альберт появляется в дверях, как всегда неожиданно. Его лицо напряжено. Он оглядывает нас всех, словно оценивая степень безумия в комнате, затем осторожно подходит к Джонатану.

— Поговорим? — его голос звучит необычно серьезно.

Тот молча кивает, и они выходят в коридор. Я делаю вид, что полностью поглощена перевязкой, но мои уши буквально напрягаются, пытаясь уловить каждый звук из-за двери.

— Ты не выглядишь счастливым, — тихо говорит Альберт.

— Я не для этого здесь, — отвечает Джонатан, и в его голосе звучит такая усталость, что у меня невольно сжимается сердце.

— Тогда для чего?

Пауза затягивается так долго, что я уже думаю, не ушли ли они. Но затем слышу:

— Я… не узнаю ее, — голос Джонатана звучит глухо, почти сдавленно, словно он говорит сквозь какую-то преграду. — Она другая. Совсем другая. Та Амелия, которую я знал, давно бы сдалась. Простила. Сделала вид, что ничего не было, но эта…

— А ты думал, она останется прежней? После всего, что произошло?

— Нет. Но я… — он обрывается, и снова наступает тишина.

— Сожалеешь? — мягко, но настойчиво спрашивает Альберт.

Сердце вдруг начинает стучать так громко, что мне кажется, его слышно даже через стену. Я задерживаю дыхание.

— Да.

Это простое слово падает, как камень, в тихую воду, вызывая во мне целую бурю противоречивых чувств. Не думая, я выхожу в коридор.

— Значит, сожалеешь? — мой голос звучит резче, чем я планировала.

Джонатан резко оборачивается, и в его глазах мелькает что-то дикое, почти животное. Но через секунду он снова непроницаем, как каменная стена.

— Я хочу, чтобы ты вернулась в замок, — говорит он, и в его голосе появляются нотки, которые я не слышала уже давно. — Там мы сможем поговорить… нормально.

— Нет.

— Амелия… — он делает шаг вперед, и я вижу, как его рука непроизвольно тянется ко мне, но останавливается на полпути.

Альберт неожиданно встает между нами, его обычно добродушное лицо сейчас серьезно, как никогда.

— Прекрати, Джонатан. Силой ничего не решить.

— Она не понимает…

— Она понимает лучше, чем ты думаешь, — перебивает Альберт. — Она сама должна захотеть уйти. Иначе больница… Мы не справимся без нее.

Он замолкает, но я чувствую, о чем он не договаривает.

— Иначе больница навредит ей? Или тебе? — он поднимает подбородок. Смотрит на меня, и в его взгляде — буря.

— Нам надо во всем разобраться.

— Нет, — мой ответ все так же тверд.

— Тогда и я не уйду.

Я фыркаю, скрещивая руки на груди.

— О чем ты вообще говоришь? Со дня на день твой брат окончательно придет в себя, и ты…

— И я останусь, — перебивает он. — Даже если ты хочешь меня прогнать.

Мы смотрим друг на друга — два упрямца, два раненых зверя.

Кот, проходя мимо и как бы невзначай бросает:

— Ну что, кто-нибудь заплачет первым, или будем ждать следующей катастрофы? Могу предложить пару вариантов, как ускорить процесс…

Но на этот раз его язвительные комментарии остаются без ответа. Потому что между нами не просто слова. Не просто обиды и недоверие.

Между нами — целая жизнь, которая могла бы быть… и та, что есть сейчас. И никто из нас не знает, можно ли перекинуть мост через эту пропасть.

Амелия

Воздух не только густой и влажный, но и пропитанный запахом влажной земли, гниющих листьев и горьковатой полыни. Холодный ветерок щиплет кожу, но я лишь злее впиваюсь пальцами в колючие стебли сорняков. Каждый вырванный с корнем репейник, каждый срезанный пырей для меня как маленькая победа над хаосом, что царит вокруг и внутри меня.

Физическая боль проще, понятнее душевной. Руки давно онемели от напряжения и колючек, спина ноет, но я не останавливаюсь. Это мой бунт. Мой способ доказать самой себе, что я всё еще что-то могу контролировать в этой безумной жизни.

Внезапно моей спины касается что-то невероятно теплое и мягкое. Я вздрагиваю, оборачиваюсь, уже ожидая увидеть Марту с ее вечным ворчанием и заботой.

Но надо мной нависает он.

Джонатан.

Он стоит сзади, накидывая на мои окоченевшие плечи тяжелый шерстяной плед. Его пальцы — такие большие, такие неожиданно нежные — на мгновение задерживаются на моей напряженной спине, и это простое прикосновение отзывается странным теплом где-то глубоко внутри, заставляя сердце бешено стучать вопреки моей воле.

— Вечера уже холодные, — произносит он глуховато, отводя взгляд, словно пойманный на чем-то запретном. — Ты простудишься.

Рукава его рубахи закатаны до локтя, и я замечаю, как его руки слегка дрожат от холода. Без лишних слов он склоняется над зарослями лопуха, почти в мой рост, и одной мощной точной тягой вырывает его с корнем, отбросив в сторону.

Он работает молча, сосредоточенно, мышцы на его спине и плечах играют под тонкой тканью рубашки. Он сражается с сорняками так же яростно, как когда-то сражался на турнирах. Как сражался когда-то за меня с моей гордостью и неуверенностью в своем выборе. С тем же сосредоточенным напряжением, той же безжалостной эффективностью.

Тишина между нами становится густой, тяжелой, наполненной всем тем, что осталось невысказанным. Звук нашего дыхания, шелест листьев под ногами, далекий крик ночной птицы — всё это лишь подчеркивает напряженное молчание.

Наконец он нарушает его, не поднимая глаз, продолжая выдергивать сорняки с какой-то одержимостью.

— Прости, — его голос низкий, хриплый от напряжения. — За сегодня. За то, что накричал. Я был неправ.

Я не отвечаю, продолжая механически дергать осот, но ярость уже покидает меня, сменяясь странной, щемящей усталостью. Джонатан. Собственной персоной. Извинился? Я не ослушалась? Или прямо сейчас на нас упадет небо?

— Перемирие? — предлагает он после долгой паузы, и в его голосе впервые звучит неуверенность. — Хотя бы… на время. Пока Серафим не встанет на ноги.

Я останавливаюсь, выпрямляю спину, чувствуя, как ноют мышцы. Смотрю на него. Лунный свет серебрит его профиль, делая резкие, гордые черты лица менее суровыми, а тени под глазами более глубокими.

— Не думай, что если я согласна, то это значит, что я тебе всё простила, — предупреждаю я, и мой голос звучит хрипло от холода и усталости. — Не думай, что я забыла. Небольшое перемирие. Только пока твой брат не поправится. Всего пару дней. Не больше.

Он кивает, и в его глазах мелькает что-то похожее на болезненное облегчение.

— Хорошо. Пара дней, — он делает еще несколько мощных движений, очищая землю. — Позволь мне помочь тебе здесь. Взамен… поговори со мной. Хотя бы выслушай. Есть вещи, которые ты должна знать.

Он молчит. Я вижу, как он старательно подбирает слова, и по спине внезапно пробегают мурашки.

Он собирается сказать что-то важное. Что-то, что долго скрывал. Он поворачивается ко мне, его глаза в сумерках кажутся почти черными, бездонными, и в них читается такая мука, что мне становится физически больно.

— Амелия, я… в тот день… — начинает он снова, и его голос дрожит. — Я никогда бы не… я бы скорее…

— Амелия! Ты должна это увидеть! Немедленно! — в наш разговор с перепуганными глазами вмешивается Альберт. Он возникает буквально из ниоткуда. Встает между нами. Его прозрачная грудь ходит ходуном.

Мое сердце ухает в пятки. Серафим? С ним что-то случилось? Я бросаю взгляд на Джонатана. На его лице застыла смесь досады, разочарования и тревоги. Что-то важное обрывается, не успев начаться. Я срываюсь с места и бегу вслед за Альбертом, небрежно натягивая на плечи сползающий плед, чувствуя, как за спиной тяжелый взгляд Джонатана жжет меня.