— Стоун... – начинает он умолять, хватая мои запястья своими теплыми, сильными руками.

— Это из-за Нью-Йорка? Ты думал, я забуду о тебе, если уеду? Скажи! Объясни! Просто объясни, как ты мог так поступить, – причитаю я, вырываю свои запястья, не позволяя ему прикасаться к себе. — Всю свою жизнь я мечтала сделать что-то хорошее, стать тем, кто изменит мир к лучшему. Работа в Watkins & Ellis открыла бы мне двери и гарантировала бы место в Колумбийском университете. Но после твоего фальшивого письма и звонка, на который ты ответил вместо меня, они не хотят иметь со мной ничего общего. Сомневаюсь, что любая уважаемая фирма захочет, когда узнает, почему я отказалась. Меня заклеймят как девчонку, которая предпочла кричать на трибунах, наблюдая, как ее бойфренда избивают неандертальцы, гоняющиеся за гребаным мячом, вместо того чтобы бороться за справедливость и спасать жизни.

— Стоун, все не так... – перебивает он, пытаясь обнять меня, но я отстраняюсь, отказываясь снова выставлять себя дурой.

— Кстати, изящный ход с помолвкой. Ты действительно, мать твою, продвинулся вперед. Браво за смекалку, квотербек. Не знала, что ты способен на такое, – шиплю я, мои ноздри раздуваются от омерзения.

— Стоун, дай мне хоть слово сказать, – хрипит он, голос срывается.

— Хочешь поговорить? Отлично, говори! Скажи мне, как ты мог так поступить? Хотя нет – не "как". Я и так, черт возьми, знаю, как ты это провернул. Это прямо здесь, у меня в почте, напоминает мне о том, какой идиоткой я была, – я тычу пальцем в экран телефона.

— Стоун, откуда у тебя этот телефон?

— Ты что, мать твою, издеваешься? Ты сам мне его подарил! Не меняй тему. Просто скажи – почему? Почему ты отнял у меня мечту? – рыдаю я, все тело дрожит, предательски жаждя прижаться к нему, впитать его тепло, хотя именно он разбил меня на части.

После долгой паузы я повторяю:

— Почему, Финн? – спрашиваю я, отступая на шаг и выпрямляя спину, смотря в его блестящие глаза.

— Я не хотел причинить тебе боль.

— Но причинил. Ты сделал куда хуже, Финн. Ты сломал во мне что-то, чего никогда не сможешь подчинить. Я никогда не смогу снова доверять тебе.

— Стоун. — Он задыхается, по его щеке скатывается непокорная слеза.

— Ты спрашивал, люблю ли я тебя. Теперь ты знаешь. Потому что такую боль может причинить только тот, кому ты отдал свое сердце. Я любила тебя, Финн. Любила. А теперь мне противно даже смотреть на тебя, – рычу я, отступая от него шаг за шагом.

Его слезы для меня – ничто.

Его лживые слова и обещания – и того меньше.

— Не звони мне. Не ищи. Просто забудь меня. Поверь, если бы могла, я бы продала душу дьяволу, лишь бы стереть тебя из своей памяти. Все кончено, – я бросаю на него последний ледяной взгляд, будто он мне совершенно чужой.

Так оно и есть. Тот Финн, в которого я влюбилась, был миражом, плодом моего воображения.

Я разворачиваюсь и ухожу сквозь дождь. Острыми, как бритва, ножницами перерезав нить обманчивой любви, что связала меня с этим прекрасным лжецом. Если из любви нужно извлечь урок, пусть мой будет таким – никогда больше не доверять своему сердцу. Его глупые желания только что разрушили все мое будущее.

Финн

— Убирайся! Я серьезно! Видеть тебя не могу! – кричит отец, едва мы переступаем порог.

— Хэнк... – тревожно умоляет мама, мечась взглядом между ним и мной, не зная, кого успокаивать первым.

— Не смей "Хэнкать", Шарлин! Это и твоя вина тоже. Ты всю жизнь его баловала, и вот как он нам отплатил! – гремит он, направляясь к бару в гостиной, явно надеясь, что алкоголь успокоит его нервы.

Не успокоит. Сейчас уже ни что не смягчит его гнев. Впрочем, чего еще ожидать? Все мечты, которые он возлагал на меня, были безжалостно вырваны у него из рук.

Я молчу, зная, что никакие слова не заставят его поверить мне. Окончательные результаты лабораторных анализов – вот единственное доказательство, которое примет во внимание и мой отец, и декан. Заявлять о невиновности – пустая трата сил, да и мне, честно говоря, уже все равно.

Однако, он и декан ведут себя так, будто четыре всадника Апокалипсиса ворвались в Ричфилд, сея хаос. Для них это конец света. Для меня это просто очередной паршивый день, и далеко не худший на этой неделе.

Весь день они просидели в кабинете декана, пытаясь минимизировать последствия, а я, как провинившийся ребенок, молча сидел в углу, лишенный права голоса. Какими бы ни были мои оправдания, они уже не вернут их веру. Ирония в том, что мне настолько насрать, что я даже не пытаюсь.

— Почему ты все еще здесь? Я сказал – вон из моего дома! Ты больше не часть этой семьи! Позор, который ты навлек на нашу фамилию, уже не смыть! – ревет отец, опрокидывая залпом бурбон и сверля меня взглядом, полным ненависти.

Хорошо хоть мама не поддерживает его. Но и за меня не вступается. Она как Швейцария – нейтралитет. Может, так было всегда, просто я не замечал этого. Моя мать – нейтралитетная сила в этой семье, которая устанавливает свои правила лишь тогда, когда считает нужным. Очевидно, выгон сына из родного дома не стоит ее вмешательства.

Не желая слышать больше ни слова от своего отца, я разворачиваюсь, понимая, что при следующей встрече мы будем чужими. Хотя, думаю, мы и были чужими. Если бы он хоть немного меня знал, то поверил бы мне с первого раза, когда я сказал, что результаты анализов – ложь.

— Финн, стой! – вдруг вмешивается мать.

Не уверенный, ждать ли мне от нее доброты или жестокости в духе отца, я медленно поворачиваюсь к ней.

— Хэнк, я понимаю, сегодняшнее известие стало шоком. Шоком для всех нас. Но не принимай решений сгоряча. Он наш сын. Это его дом. Что бы он ни сделал, он всегда останется его домом.

Отец скрипит зубами, морща лоб, от чего выглядит старше своих шестидесяти.

— Этот дом для порядочных людей. А не для жуликов.

— Я ни разу в жизни не жульничал, – рычу я, и внезапная ярость выдает, что его слова попали в цель.

Отец запрокидывает голову и разражается презрительным смехом, от которого моя злость увеличивается в десять раз. Я его сын. Как он может верить, что я способен на такое? Неужели он совсем не знает меня? Видимо, нет.

— Ах, не жульничал, да? Тогда как ты это назовешь?! – орет он во все горло, швыряя на пол результаты моего допинг-теста.

Хм.

Как назвать листок бумаги, доказывающий, что я принимал стероиды? Искуплением за то, что я пытался исправить ошибку, ведя себя как убюдок-манипулятор? Или кармой, которая наконец настигла меня за то, что я был бесчувственным мудаком все эти годы?

Пожалуй, ни то, ни другое.

После всех разрушенных мной жизней, этот лживый документ – лишь напоминание Общества о том, чего я действительно заслуживаю.

И, возможно, они правы. По всем законам справедливости, я должен сидеть за решеткой за свои преступления. Моя свобода должна быть отнята, а репутация – уничтожена без возможности восстановления. И черт побери, я чувствую, что заслуживаю этого. Особенно, когда девушка, которую я люблю, ненавидит меня всем сердцем, считая, что я разрушил ее будущее. Когда она проводит дни в ненависти ко мне, а я тону в отчаянии, все еще любя ее.

Скучая по ней.

— Ты даже не дал мальчику объясниться, – снова вступается мама. Но сейчас мне искренне хочется, чтобы она этого не делала.

— А что тут объяснять? Он обленился и решил, что может обманом пробиться в НФЛ²⁷. Тебе стоит на коленях благодарить Райленда и меня за то, что мы убедили лабораторию уничтожить результаты – за немалую цену, замечу. Если бы стало известно, что моему сыну нужен допинг для победы, мне бы этого не забыли. Но ты все равно остаешься обузой, а Райленд слишком проницателен, чтобы позволить тебе опозорить университет, оставив в команде. Не могу винить этого человека за защиту его интересов. Мне просто стыдно, что ты не позаботился о своих.