Я хмурюсь на то, как он избегает ее пьяного взгляда, но не подаю вида.

— Это ты сейчас так говоришь, – мягко предупреждает она, игриво грозя пальцем и заставляя Финна еще сильнее нахмуриться. — Но в конце концов – причинишь. Как все они.

— Мам, хватит, – тихо умоляю я.

Мама поворачивается ко мне и берет мое лицо в свои ладони. Даже в самые трудные моменты она никогда не могла поднять на меня руку или причинить боль. Когда ей было особенно плохо, она изо всех сил старалась сохранить ясность мысли, чтобы узнавать меня. И в этой внутренней борьбе, даже в те дни, когда не понимала, кто я, она всегда оставалась доброй и ласковой. Возможно, именно поэтому мы с отцом должны были быть такими суровыми. Потому что она не могла, а мы знали – в мире полно тех, кто не прочь воспользоваться такой ранимой душой.

— Мам, пожалуйста, – снова умоляю я, надеясь, что она поймет намек и не скажет при Финне того, что потом не забудется.

Но она лишь качает головой, едва не теряя равновесие, но не настолько, чтобы отказаться от слов, застрявших у нее в горле и рвущихся наружу.

— Моя девочка кажется жесткой, но это не так, понимаешь? Под всей этой бравадой она хрупкая и нежная, очень нежная. Прямо как ее отец. Она самое дорогое, что у меня есть, и я не знаю, что бы без нее делала, – шепчет она со слезами на глазах.

— Мам, ты несешь чепуху. Давай я приведу тебя в порядок и уложу спать. Тебе нужно протрезветь.

— Но как же Ретт? Ты не пойдешь с ним говорить? Пожалуйста, не ходи. Я не хочу, чтобы ты приближалась к нему, – тревожно просит мама, в ее голосе проскальзывает последняя капля трезвости. Она боится, что я брошусь за ее бывшим.

Как будто я собираюсь разыскивать этот мусор. Он, наверное, уже потратил мои кровно заработанные деньги, пустив по вене все, что смог раздобыть. Эти деньги давно улетучились, и я не собираюсь тратить время, пытаясь вернуть их. В этом нет смысла.

— Он может разозлиться, если ты пойдешь. Просто забудь, крошка. Я как-нибудь справлюсь, – продолжает она, ее длинные ресницы слипаются от слез, вызванных тревогой за меня. Боже, как бы я хотела, чтобы она могла позаботиться о себе.

— Давай, мам. Не волнуйся об этом, хорошо? Я оставлю немного денег в нашем тайнике. Но если этот придурок вернется, не впускай его. Слышишь?

— Прости, крошка. Я знаю, что не должна была открывать ему. Просто иногда мне так одиноко.

— Я знаю, мам. Знаю. – Я обнимаю ее за плечи и веду в спальню, в дальний конец трейлера. Прежде чем закрыть перегородку, я киваю в сторону Финна. — Можешь присесть или подождать снаружи. Я быстро.

— Конечно, – бормочет он.

Я вижу, как его глаза скользят по нашему крошечному диванчику, понимая, что ему здесь не будет комфортно. Ожидаю, что он рванет на улицу, но вместо этого он просто смотрит в сторону кухни и остается на месте.

У меня нет времени успокаивать его потребность в комфорте – я хочу убедиться, что мама в безопасности своей кровати. Не хочу волноваться, что в таком состоянии она может оказаться на улице. Не то чтобы она по доброй воле пошла бы гулять, но мне будет спокойнее, зная, что она в безопасности и проспится.

Она не сопротивляется, когда я снимаю с нее рубашку и стираю пот с ее кожи влажным полотенцем. Когда она становится более-менее чистой, я натягиваю на нее майку и укладываю в постель.

— Он очень симпатичный, – вдруг говорит она, и в ее глазах вспыхивает озорной огонек.

— М-мх, – мычу я, поправляя одеяло.

— Он тебе нравится?

— Слегка.

— Думаю, больше чем слегка, – напевает она.

— М-мх.

— Просто будь осторожна, крошка. Первая любовь причиняет боль сильнее, чем все остальные, — добавляет она, и в ее заплетающихся словах звучит предостережение. Она смотрит в потолок, и какая-то мысль смывает улыбку с ее лица, оставляя лишь печальную гримасу. — Я скучаю по твоему отцу, – тихо признается она, наконец раскрывая причину своего состояния.

— Я знаю, мам.

— Может, навести его в следующие выходные? – с надеждой предлагает она, и мне ненавистно гасить этот крошечный огонек в ее глазах.

— Не думаю, что это хорошая идея, – бормочу я, зная, что отец так и не внес ее имя в список посетителей.

В последний раз, когда я навещала отца в тюрьме, он все еще был непреклонен: маме нечего делать в месте, которое может только усугубить ее состояние. Хотя они не вместе уже больше десяти лет, он любит ее так же сильно и не хочет делать ничего, что могло бы нарушить ее хрупкое равновесие.

Как будто оно у нас вообще осталось после того, как его посадили.

— Да, конечно. Ты права, – разочарованно отвечает она, поворачиваясь ко мне спиной.

— Поспи, хорошо? Завтра я приду пораньше, поужинаю с тобой перед работой. И принесу жареной курочки из «Мейблз» – той, что ты так любишь. Договорились?

Она робко кивает, но я знаю: жареная курица не исправит ситуацию. Да вряд ли что-то исправит. Ее психика, помноженная на разбитое сердце, оставила слишком много шрамов, которые ее измученный разум уже не в силах залечить.

Жизнь с ней обошлась жестоко, но, надеюсь, удача повернется к нам лицом. Я пашу в университете именно ради этого. Я сделаю все, чтобы изменить нашу жизнь. Вытащу нас из этой дыры и обеспечу ей достойный уход. Отец старался изо всех сил, но я добьюсь того, что не удалось ему.

Я жду несколько минут, пока ее дыхание не становится ровным и тихим. Убедившись, что она крепко спит, выхожу из комнаты – пора уводить моего красавчика отсюда. Видит бог, он, должно быть, считает минуты, чтобы убраться из этого дома. Однако, я не могу сдержать улыбки, когда вижу его за мытьем грязной посуды моей матери – будто он и правда чувствует себя здесь как дома.

— Не думала, что ты такой хозяйственный, – подкалываю я, подходя сзади.

— Я, эм… То есть… ничего страшного? Просто не мог сидеть сложа руки, – смущенно бормочет он, ставя тарелку на сушку.

— Я заметила. Развлекайся, квотербек.

Он робко ухмыляется и продолжает свое занятие.

— Как она?

— Нормально. Нормально для нее, во всяком случае. Хорошо, что сегодня не один из ее худших дней.

— Что с ней не так?

— А что с ней не так? – вздыхаю я. — Она больна. Телом, разумом, душой. Но если говорить официально, согласно диагнозу доктора, у нее биполярное расстройство.

Его растерянное выражение лица, пока он пытается осмыслить мои слова, бесценно. Лоб в морщинах, ясные голубые глаза прикованы к мыльной пене, а руки яростно скребут тарелку. Кажется, он в отчаянных попытках решить сложнейшую алгебраическую задачу.

— И это, по-твоему, хороший день? – переспрашивает Финн, явно пытаясь собрать больше данных, чтобы понять хаос моей жизни.

— Как ни странно, да. После ее истеричного звонка я ожидала худшего. Но, видимо, бурбон помог. – Вздыхаю, подбираю пустую бутылку и отправляю ее в мусор.

— А ей вообще можно пить? Разве алкоголь совместим с лекарствами?

— Звучишь как истинный северянин. Какие лекарства, красавчик? Думаешь, она может позволить себе хорошие лекарства? – резко бросаю я.

— Я просто спросил, Стоун, – тихо отвечает он, и мне тут же становится стыдно за свою вспышку.

— Знаю, – выдыхаю я, внезапно чувствуя усталость. — Ты закончил? Мне нужно выбраться отсюда и глотнуть воздуха.

— Все еще хочешь поужинать?

— Да. Но что-то мне не по себе от мысли о том шикарном месте, которое ты, наверное, выбрал. Не против пойти в другое?

— Мне все равно, в какое, Стоун, – отвечает он, и в его сапфировых глазах вспыхивает искорка, пока он вытирает руки полотенцем.

Я стараюсь не придавать этому значения, подхожу к шкафу с хлопьями и достаю коробку «Raisin Bran». Это гадость, которую никто не ест, так что если бывший мамы, Ретт, снова заявится, искать деньги здесь не станет. Достаю из кошелька последние двадцать долларов и засовываю внутрь, чтобы у нее были деньги хотя бы на хлеб и молоко. Краем глаза замечаю, как Финн лезет в задний карман за кошельком, собираясь добавить свои.