Но Стоун, как всегда, усложняет мне жизнь. Она играет с моим членом, словно с любимой игрушкой: исследует каждую венку кончиком языка, прижимает к моей чувствительной коже холодный металл своего пирсинга, сводя меня с ума.

— Черт, Стоун… Ты слишком хороша, – бормочу я, в такт ударам головы о дверь, а пальцами впиваюсь в ее волосы.

Звук ее влажного рта, смачно работающего надо мной, в сочетании с победным мурлыканьем добивает меня не меньше, чем ее дерзость. Но, черт возьми, это лучшее ощущение в мире. Ее теплый рот жадно исследует каждый миллиметр, будто она изголодалась по мне, – и мое самообладание тает, особенно когда она начинает мурлыкать вокруг меня.

— Черт возьми, женщина… – стону я, больше не в силах терпеть эту сладкую пытку.

Я сжимаю ее волосы достаточно сильно, чтобы причинить легкую боль, и ее тихий довольный стон высвобождает во мне дикого зверя. Без предупреждения я вгоняю в нее себя до самого основания, чувствуя, как ее горло сжимается вокруг моего размера. Мой взгляд прикован к ее глазам – я ищу подтверждения, что она выдержит то, что я ей предложу. И лишь двойное движение ее роскошных темных ресниц становится сигналом, приглашающим меня к действию.

Хороший человек предупредил бы ее. Хороший человек попросил бы словесного согласия. Хороший человек повел бы себя иначе.

Но, к ее несчастью, я не хороший человек.

Я потерял право называться так много месяцев назад.

Все, что осталось – это загнанный зверь, притворяющийся покорным, чтобы выполнять приказы тех, кто хуже. Я изголодавшееся чудовище, готовое наброситься на ничего не подозревающую добычу при первом же запахе крови. Жаждущее плоти, жаждущее рвать ее до костей, пока не останется лишь голая страсть. Все, чего я хочу, – вонзить свои клыки в этот драгоценный камень, пока не расколю его на части.

Она сама открыла дверь, впустив монстра, даже не подозревая, какой дьявол сейчас овладеет ею.

Я снова и снова погружаюсь в ее рот, стремясь к разрядке, которой она лишила меня тогда – в ту ночь, когда позволила впервые вкусить ее сладкую плоть, лишь чтобы с тех пор морить меня голодом. Пальцы впиваются в ее кожу, пока я заставляю ее принять всего себя, а звук ее рвотных позывов заставляет больную, извращенную часть меня ликовать.

— Ты этого хотела? – вырывается у меня, когда я вижу, как ее слезы размазывают тушь.

Когда Стоун запрокидывает голову, я готовлюсь увидеть в ее изумрудных глазах отвращение. Но вместо этого – лишь бушующее пламя желания, разожженное моей несдержанностью. Ее ногти впиваются в мои ягодицы, приказывая не сбавлять темп, и я стону.

Эта женщина станет моей погибелью.

— Ох, черт, Стоун. Что ты со мной делаешь? Ты хочешь этого, и я дам тебе это, – искренне угрожаю я. С чем она сейчас столкнется, – это то, чего я никогда не показывал ни одной женщине, с которой когда-либо был. Дебютантки, чирлидерши и фанатки будут притворяться за закрытыми дверьми, что им нравится грубость, лишь бы на людях с ними обращались нежно. Но я знаю, что это все показуха, поэтому они никогда не узнают мою истинную, грубую, непристойную натуру. Они все слишком ванильные и, вероятно, прожужжали бы мне все уши, если бы я оставил хоть один синяк на их безупречной коже. И это как раз та головная боль, от которой я всегда старался держаться подальше.

Но Стоун не такая.

Ее разбитые колени на грязном полу, ее рвение, с которым она заглатывает мой член так, словно завтра не наступит, говорят сами за себя. С другими девушками я никогда по-настоящему не расслаблялся. Им было все равно, что они получат лишь маленькую часть меня, лишь бы их видели со мной под руку на какой-нибудь вечеринке. Для них это было бы достаточной платой за мою маленькую жестокость.

Однако со Стоуном все совсем по-другому. Она никогда не согласится на маленькую часть меня. К тому же, ей наплевать, увидят нас вместе или нет. Она не ждет, что я позвоню ей утром после того, как вытрахаю из нее всю душу. Не хочет разговоров о чувствах или прогулок по пляжу. Она ни черта от меня не хочет. Я даже не уверен, что вообще ей нравлюсь. Прямо сейчас она хочет только одного – чтобы мой член был у нее во рту, чтобы я полностью доминировал над ней. И впервые в жизни я с готовностью подчиняюсь требованиям женщины.

Я отдаю ей все, что у меня есть – без остатка.

Я трахаю ее покорный рот так, словно он последняя дырка, в которую мне суждено войти. По ее лицу катятся слезы, но в ее глазах – не страх, а восторг. Она обожает каждую секунду этого насилия. Меня завораживает, как ее щеки пылают румянцем, пока та без стыда заглатывает меня

У Стоун тоже есть свои козыри. Она продолжает мурлыкать – не только для того, чтобы свести меня с ума, но и чтобы расслабить горло и взять меня глубже.

Последующая похвала в ее адрес удивляет даже меня:

— Как такая плохая девочка умудряется так хорошо выглядеть стоя на коленях, Стоун? Клянусь, я не видел ничего прекраснее.

Она стонет, закрывая глаза, наслаждаясь грязными словами и впивается ногтями в мою кожу так, что, кажется, прорезает плоть. Ее ногти определенно оставят на моей заднице полумесяцы, как боевые шрамы, и я буду носить их с гордостью. Я, черт возьми, потерян в мире, который она для меня создала. Этот маленький кусочек рая спрятан в подсобке грязного бара, где собираются дьяволы.

— Уверен, твоя киска чертовски мокрая от одного только моего члена во рту. Так ведь, малышка?

Она ерзает, сжимая бедра, ища трения, чтобы облегчить собственную боль, подтверждая мои подозрения, не произнося ни слова.

— Ты заставляешь меня быть с тобой жестким, но в самых сладостных формах, – признаюсь я, одной рукой сжимая ее синие пряди, а другой лаская мокрую щеку. — Я кончу тебе в рот, Стоун, и ты проглотишь все до последней капли. А потом я буду ласкать твою киску, пока ты не забудешь все слова, кроме моего имени. Ты поняла?

Легкий покорный кивок, несмотря на то, что ее яростно трахают в рот – настоящее достижение. И я клянусь заставить ее кончить так сильно, что сегодня она увидит своего создателя. Меня охватывает благоговение: я не просто трахаю ее строптивый рот, будто от этого зависит моя жизнь – она сама жаждет заглотить меня целиком, не сдаваясь ни на секунду. И тут меня осеняет: внутри Стоун прячется свое голодное чудовище – с острыми когтями и зубами, готовыми разорвать меня и съесть.

Это озарение мгновенно затмевает мой разум, не оставляя времени предупредить ее. Мои глаза закрываются, ослепленные белым светом — и я изливаюсь в нее так, как никогда раньше. Как истинная богиня, Стоун жадно сглатывает, опустошая мой член своим горячим ртом и бархатистым языком. Не в силах больше вынести ни секунды без ее вкуса, я распускаю ее волосы, оборачиваю их вокруг своего запястья, поднимаю ее на ноги и целую – безумно, жадно, как одержимый.

— Финн, – стонет она, отчаянно выдыхая мое имя, и я наслаждаюсь тем, как оно срывается с ее языка. Хочу, чтобы оно осталось там навсегда – как татуировка, как клеймо.

Я подхватываю ее за талию, не отрывая губ от ее губ, и переношу к дальнему углу кладовой, усаживая на морозильник. Когда мои руки скользят вниз, к ее бедрам, она без тени стыда раздвигает ноги.

Такова Стоун – без запретов, без сомнений. Она знает, чего хочет, и добьется этого любым способом. А я – тот счастливый ублюдок, который вытянул золотой билет и теперь исполняет каждую ее прихоть.

Когда мои пальцы натыкаются на влагу, сочащуюся по ее коже, я теряю остатки самообладания. Опускаюсь на корточки, оттягиваю в сторону ее трусики и притягиваю ее к себе, жадно впиваясь в сладкий, как мед, персик. Ее киска – единственное, что мне нужно для выживания. Я вылизываю ее дочиста, пока язык не находит бугорок, дрожащий от нетерпения. Я играю с ним медленно, дразня, вынуждая ее вцепиться в мои волосы и требовать, чтобы я довел ее до безумия.

Как только она сдается и выпускает на волю своего внутреннего демона, я набрасываюсь на ее тугую дырочку, поедая ее с таким рвением, что ее стоны прорываются сквозь стены кладовой. Когда Стоун уже на грани, я добиваю ее: прижимаю язык к клитору, а пальцы вгоняю глубже, изгибая их так, чтобы нащупать ту самую точку, от которой она увидит весь мир – и даже то, что за его пределами.