Вождь, как я понял, тоже был в курсе моих успехов. Прямых бесед у нас больше не было, слава богу. Но Бьорн передал, что Ульв велел оставить меня в моей каморке за кухней до особого распоряжения. И это распоряжение, судя по всему, было долгосрочным. Я надолго переселился в комфортные условия!

Это, впрочем, не избавило меня от работы в шахте. Утренняя смена осталась моей святой обязанностью. Но теперь, после тяжелой работы, я возвращался не в грязный, переполненный барак, а в свою теплую, уединенную конуру! Я мог по-человечески отдохнуть, обдумать события дня, не чувствуя на себе десятков чужих взглядов. Комфорт, даже такой минимальный, был роскошью.

Правда, из-за этого я был почти полностью оторван от своих сокамерников. Редко видел Альфреда и его людей, еще реже — Хасана. Я жил в странном пограничном состоянии — уже не совсем раб на общих основаниях, но еще и не свободный человек.

Чувствовал ли я вину перед ними, наслаждаясь своей привилегированной жизнью? Да нет, с чего бы. Каждый выживает, как может. А вот неловкость… неловкость была. Особенно когда я пересекался с ними в толпе, и они молча кивали мне, но в их глазах я видел растущую дистанцию. Я становился для них чужим. Выскочкой, который нашел себе теплое местечко. И это было неприятно.

Что может сблизить людей сильнее, чем спасение жизни? Я вот часто, еще даже в прошлой жизни, думал об этих эфемерных вещах — о долге жизни, о последующем служении спасителю, обо всей этой пафосной чуши из рыцарских романов. Но, как назло, пришлось испытать нечто подобное на своем опыте. Вот только спасали не меня, а я.

Было это на очередном ежедневном ужине, на который меня, к моему удивлению, снова соизволили пригласить. Но на этот раз меня усадили не просто у очага в отдалении ото всех, за столом для лузеров, как сказал бы какой-нибудь местный задира Боб, если бы мы были в Америке, а среди безымянных воинов, за стол, где, в основном, сидели семьи!

И как же мне повезло, когда я узнал, что сижу рядом с женой Хасана и его дочерью. Но об этом позже.

Приглашение на ужин, как я понимал, было не просто так — своего рода награда. Еще неделю назад, по моим прикидкам, наступил пик лета — что-то вроде середины июля по земным меркам. Солнце жарило почти по-южному, дни были длинными, а ночи — короткими и светлыми. И как раз накануне мне пришлось принимать сложные роды у коровы.

Вообще, все с той коровой было странно. Во-первых, по ней и не скажешь, что она была беременна. Худая, ребра торчат, шерсть тусклая. Такая еле себя на ногах носит, не то что теленка. И, во-вторых, время. Обычно, по всем правилам и канонам северного животноводства, отелы стараются планировать на весну, на апрель-май. Почему? Да все просто! Зимой корма мало, коровы худеют. Весной появляется свежая, сочная трава, а с ней — молоко и силы. Теленок, рожденный весной, все лето пьет жирное молоко, ест траву, растет, крепнет и к следующей зиме уже готов к холодам.

Конечно, коровы — животные полиэстричные, то есть могут приходить в охоту на самцов и беременеть в любое время года, в отличие от тех же овец или оленей с их сезонностью. Но даже при этом пускать все на самотек — верх безрассудства. Летний отел — это огромная проблема. Теленок рождается, когда трава уже начинает грубеть, к осени он еще слишком мал, и шансов пережить долгую и суровую местную зиму у него почти нет. К тому же, истощенная корова, какой была эта, дает мало молока, да и сама может не пережить роды.

Видимо, здесь никто не заморачивался с планированием и селекцией. Либо просто пропустили момент, когда бык покрыл корову, либо им было все равно.

Как результат — измученная корова, у которой не было сил нормально отелиться. Мне пришлось почти два часа возиться с ней, поворачивать теленка, который шел неправильно, вытаскивать его буквально по частям. В итоге я спас обоих. Но когда я, весь в крови и слизи, вытащил на свет маленького, дрожащего бычка, Носохряк, который ассистировал мне, лишь крякнул и сказал: «Ну, до осени поживет, а там — на телятину».

Грустно? Немного. Но в его словах была своя жестокая логика. Тем не менее, я спас и корову, и ее приплод. И вот, в качестве награды, сидел за одним столом с семьей Хасана и питался тем же, чем и все полноценные люди.

Его жену звали Ингазной. Отвратительное имечко, как и у многих здесь. Что о ней сказать то? Как Хасан клюнул на эту обворожительную женщину с очень… выделяющимися формами даже среди местных? Она была типичной викинговой вдовой — высокой, статной, с густыми рыжими волосами, заплетенными в сложную косу, и спокойными, уверенными движениями. Она не была красавицей в современном понимании, но в ней чувствовалась сила и достоинство. Она кивнула мне, когда я сел, и в ее глазах я не увидел ни презрения к рабу, ни подобострастия к лекарю. Только ровное, спокойное любопытство.

А вот их дочь… их дочь была удивительной. Девочке, которую звали Лейла, было года три. Забавно, но думаю, что на имени настоял Хасан.

Она была красивым метисом. От матери она взяла рыжеватый оттенок густых, вьющихся волос. А от отца — огромные, темные, как маслины, глаза и припухлые черты лица — большие губы и чуть вздернутый нос с большими ноздрями. И при всем этом цвет ее кожи больше походил на латиноса. Вот реально, экзотический цветок, распустившийся среди суровых северных скал. Она с детской непосредственностью разглядывала меня, не боясь и не стесняясь.

Но, глядя на нее, я не мог отделаться от тревожной мысли. Ей здесь будет нереально нелегко. Сейчас то она просто ребенок. Но когда подрастет, все будут помнить, кто ее отец. И если она не сможет за себя постоять, не станет сильнее и злее местных детей, ее заклюют за ее же происхождение, за ее неправильную внешность. Что-то типа «воздух бесплатный, но ты не наглей», или: «иди помойся, а то чернее ночи будешь». Таковы были нравы во все времена, эх.

Мое появление за этим столом, как оказалось, было очень кстати.

Мы ели. Ингазной дала дочери обглоданную баранью кость с кусками мяса — местный аналог соски. Девочка с энтузиазмом принялась ее мусолить, сидя на коленях у матери. Но через минуту ей, видимо, это наскучило. Она спрыгнула на пол и, смеясь, побежала к другому столу, где сидела группа молодых воинов, громко травивших байки.

Никто не обратил на это особого внимания. Дети здесь были повсюду, они росли как сорняки, предоставленные сами себе. Один из воинов, заметив девочку, рассмеялся, отломил от своего куска мяса хрящик и протянул ей. Она с радостью схватила его и сунула в рот.

А потом все произошло в одну секунду.

Смех Лейлы оборвался. Она замерла, ее глаза широко распахнулись от удивления и страха. Она попыталась вдохнуть, но вместо этого из ее горла вырвался тихий, сиплый хрип. Она схватилась ручонками за шею. Ее лицо, до этого розовое, начало стремительно бледнеть, а губы — синеть.

Она подавилась.

Первой среагировал, конечно же, мать. С криком, полным ужаса за свое чадо, она подскочила к дочери, схватила ее на руки, начала трясти, бить по спине. Вокруг мгновенно образовалась толпа. Народная музыка и смех стихли. Все смотрели на мечущуюся мать и задыхающегося ребенка. Кто-то из взрослых мужиков, бледнея с каждой секундой, бросился к ним, пытаясь помочь, но не зная, что делать.

Пам-пам-пам… приплыли. Асфиксия — я видел такое… раза четыре в жизни. Инородное тело в дыхательных путях. Так-так-так! У меня были считанные десятки секунд. Даже не минуты, а секунды, пока мозг не начал умирать от недостатка кислорода.

— Пусти! — рявкнул я, отталкивая подбежавшего мужика и вырывая у Инги обмякшее тельце дочери.

Она закричала, пытаясь вырвать ребенка обратно, но я уже действовал. Я перевернул Лейлу лицом вниз, положив ее на свое предплечье, и нанес пять резких, сильных ударов основанием ладони между лопаток. Ну сука! Никакого эффекта. Я перевернул ее на спину. Девочка уже не дышала, ее тело обмякло, а лицо стало сине-фиолетовым.