— Я бы прямо сейчас не прочь уехать. Но на ночь глядя ехать глупо. И нужно подождать, не соберут ли наши клятвопреступники дружков, чтобы самим не марать руки? До утра стоим на Солнечной, как собирались. Что бы ни было, нам сейчас выступать проще, чем Жердину. А ему лишняя ночь в гостинице не помешает. Надеюсь, Старик уже вернулся и разобрался, что там. Как скорее поставить его на ноги.

— У него только синяки и ссадины, скоро пройдёт. Ты Жердина не знаешь? Через неделю снова будет ходить на голове и нарываться на неприятности где-нибудь в салоне. Он — дитя улицы.

— Был когда-то.

— Память-то осталась. Все мы притащили с собой в фургон тех, кем мы были прежде, и спрятали эти маски глубоко на дне сундуков. Думаешь, я забуду ту детскую тюрьму, где выросла? А ты? Жердин скоро поправится, синяки проходят. На сердце шрамы глубже.

*****

В гостинице на Солнечной площади актеры оплатили комнаты ещё на одну ночь. Обычно они не делали этого заранее. Но сейчас Жердин лежал в постели с компрессом на затылке, рядом посменно кто-нибудь дежурил.

До вечернего представления оставалось меньше часа. Крас и Папаша заперлись в своих комнатах, пытаясь отдохнуть и привести себя в порядок. Новит заглянул в конюшню к безмятежно жующей сено крошке Матильде, узнал у Веричи, что развёрнутый фургон в порядке, всё тихо. И навестил приятеля.

Рядом с постелью раненого сидела Веда, сказала, что Старик определил сильное сотрясение. Другого лекаря не звали, помочь может только покой и капли горькой настойки, этого пока хватает.

— А ты почему хромаешь? — строго спросила провидица. — Только не спрашивай глупости, я знаю и всё. Помощь нужна?

— Обойдусь этим, — Новит взял со столика возле кровати банку «Ялицы» от ран и ушибов. Она пахла сосновой живицей. Постучал по жестяной крышке, чтобы Веда поняла, что он взял. — Я посижу с ним, вы пока отдохните.

— Я-то не гонялась за шайкой идиотов, так что не устала, — величественно пошутила Веда. Но вышла из комнаты, оставив приятелей наедине.

— Что там с ногой? — Жердин пытался лёжа скосить глаза, чтобы увидеть, но тут же зажмурился от боли. Новит поставил ногу на табурет и подтянул узкую штанину трико, показывая большой малиновый синяк.

— Та самая дубинка, — похвастался он, натирая синяк «Ялицей». — Она теперь у Папаши, среди трофеев. Как думаешь, оставит или продаст?

— Продаст. Как там прошло?

— Нормально. «Золотой барабан» уже не тот… Смея расскажет тебе лучше. Папаша что-то провернул, экономическое, по законам братства. Короче, это заведение теперь наше. Тебе привет от рыжей барышни, ты навеки покорил её сердце!

— Когда валялся там, как клетчатая тряпка? — слабо усмехнулся Жердин.

— Вообще-то, раньше, но в тот момент — особенно, — заверил новенький. — Та девка тебя спасла. Она так заорала, что все твои дуболомы разбежались.

— Я не слышал.

— Зато мы слышали, на «бис». В общем, ужасно, что теперь для того квартала ты — герой. Твоими стараниями они избавились от шайки, которая не давала людям житья, и как раз там, где все искали отдыха от трудов, в местном питейном клубе. Теперь они свободны и, кто знает, стали чуть меньше бояться?

— А что ужасного?

— Тебе может понравиться! Без шуток… — Новит взял его руку, пальцы были очень холодные, будто компресс со льдом заморозил Жердина целиком. Отсюда и бледность и болезненная слабость. Новенького это всерьёз тревожило: — Что сказал Старик? Я знаю, что сотрясение. Когда это пройдёт?

— Ближайший месяц придется обходиться без сальто, не слишком прыгать, не ходить на руках. С силовыми трюками осторожней… Но выступать я смогу. Думаю, послезавтра выползу репетировать. Придётся Красильону обходиться без своего преданного слуги, мне сейчас нельзя слишком низко кланяться. Постараюсь отыгрывать как-нибудь иначе. И тебе придётся стать кем-то ещё заметным, кроме школяра. Нужно залатать дыры в представлениях. Хотя бы первое время, пока я…

— Не думай о работе, нас много, справимся. Мне скоро уходить.

— Уже вечернее? — спохватился Жердин.

— Лежи спокойно, отдыхай. У тебя окно выходит на площадь, сцена как раз под ним. Открыть?

— Угу. Хочу слышать аплодисменты.

— Тебе это не вредно? Голова, наверно, болит от шума?

— Трещит, как с похмелья. Даже сесть не могу, сразу проваливаюсь, не то, что встать. Но слышать вас мне — лекарство. Дай капли, уже время.

— Сколько?

— Двадцать. — Жердин глотнул воду с горькой настойкой, подождал и запил глотком чистой воды. — Когда мы едем?

— Вроде, завтра утром. Папаша не решил ещё. Может быть…

— Кровать, под которой нет колёс, ничерта не лечит, — жестко ответил Жердин. — Ради меня задерживаться не надо, я как раз хочу быть подальше от города. Попроси завтра пораньше, ладно?

— Я скажу, — кивнул Новит и посмотрел в окно. — Всё, мне пора. Веда уже на сцене.

— Удачи, — Жердин прикрыл глаза, прислушиваясь к голосу Солнечной площади.

*****

Утром, едва открыли ворота, театральный фургон выкатился за стены города, в чистое поле. Актеры, в основном, шли пешком, кутаясь в плащи от неласковой утренней сырости. В городе она не чувствуется совсем, холод отступил, пока собирали фургон и укладывали вещи, но теперь вернулся. Солнце ещё не поднялось.

Новит поёжился, потёр щеки, плечи и всё-таки спрятался в фургон.

Жердин ехал сейчас в средней части, на настоящей походной кровати с мягким тростниковым матрацем, что обычно считал для себя излишней роскошью. Веричи и Смея постоянно были рядом, заботились о раненом, меняли холодный компресс на лбу. После того, как чуть утихла огненная пульсация в затылке, крайняя слабость и бледность прошла, но поднялась температура. Жердин уверял, что с такими сёстрами чувствует себя отлично, как в раю. Однако приходу новенького обрадовался. Новит пожал ему руку, отметив прибавление сил:

— Девочки, вы идите, поешьте. Я посижу с ним.

— Да уж, твой приятель за эти дни наелся заботы и внимания на год вперед, — фыркнула Смея. — Хотя в нежных ручках Веричи любой не прочь поболеть, верно?

— Только ты не забудь, выпей настойку, — напомнила Веричи, набросив теплую шаль. — Новит, можешь подогреть ему чай с мёдом на маленькой горелке, но больше ничего не давай.

— Идите уже, идите, — махнул им Жердин. — Сами разберемся. Знаешь, брат, они только прикидываются строгими, на самом деле волнуются, я вижу. Приятно, что меня ценят! По правде сказать, мне часто достаётся. Но редко все действительно жалеют. Уж и не помню, когда обо мне так волновались? Разве что в детстве, когда я умирал… Приятное воспоминание!

— Приятно умирать? — Новиту показалось, он не так понял или у раненого начался бред от сотрясения мозга. Но смешок Смеи вернул всё на свои места.

— Знаю эту историю. Он мог сказать иначе: когда его спасли от голода и холода в трактире. Может, он бы и умер, но с Жердином так носились, что ему резко понравилось жить! — Красотка обернулась к раненому: — Желаешь повторить этот спектакль на «бис»?

— Не получится, — цокнул языком Жердин. — Я больше не милое дитя и моей жизни в сущности ничего не грозит. Кроме ваших жестоких насмешек. Оставьте нас с другом, который не будет меня колоть змеиным жалом в каждом слове.

— Красиво, — одобрила Веричи. — Запомни для сцены.

Жердин демонстративно застонал, упрекая девчонку в бесчувствии. И ведь это не Смея, а младшенькая! Вот вам и чистый ангел!

— Ну как ты? — Новит не скрывал тревоги, когда они остались вдвоём.

— Жить буду.

— Прости, я всё равно не понимаю… Не хочу думать, но это меня грызёт всё время. Не вижу разумной причины, почему актёров многие ненавидят? Может, это не ненависть, а что-то… Желание нападать на безоружных? Мы кажемся лёгкой добычей? Или это зависть? Зрители превозносят актёров, но в толпе всегда есть те, кто мечтают увидеть наше изгнание? Равновесие любви и ненависти?

— Это как раз вполне… — с трудом выговорил Жердин.