Издалека они могли сойти за парочку подзадержавшихся где-то парней, и Мэй явно была младшим.

А давно он так поздно не гулял. Не от того ли дрожит натянутой струной, мелко подрагивая, непонятное противное чувство…?

Михаил, вспоминая свои вылазки из Норд-Уэста, когда, в юном возрасте бедокурил на холме Роз, а после, поднатарев, не просто околачивался в Нижнем городе, а смело нырял в доки, где люд сначала бьет, а потом спрашивает, — искал и не мог найти в своих воспоминаниях чувство страха. Раньше он и не знал, что это такое.

Ему страстно, до бешеного сердцебиения — нравилось драться в порту. Драться и оставаться практически невредимым, ведь царапины не в счет. Те драки юного Майкла Вентского, которого в Доках знали как Шалого в Маске с Верхнего холма, стали для него полетом, песней, неудержимой музыкой, искусством, которое он без устали оттачивал.

Потом пригодилось.

И страха не было никогда, а вот жажда — во что бы еще ввязаться? — была, и, казалось, никогда он ее не утолит.

Позже он стал спокойнее, рассудительнее, но удаль свою не растерял, и страха по- прежнему не знал. Досаду испытывал, если случался проигрыш. Злость до белых глаз, когда мебель разлеталась в щепки — рука у него тяжелая.

А потом появилась Мэй — отчаянная, веселая, решительная, умная, мягкая, понимающая, верная. Почему вдруг закралось сомнение?

Ему всегда в тяжелый момент было достаточно прижаться лицом к ее плечу, почувствовать ее руку на своих волосах, и любая морока отступала, истаивала без следа.

От этого грахова посланника с его тайнописью одни неприятности, даже когда он лежит бревном.

Михаил десять лет доверял Мэй свою жизнь. Они дрались рядом, но он не боялся ни за нее, ни за себя, и уж точно не опасался удара в спину. Мей не пропустит. Кто угодно, но не она с ее фантастической ловкостью. Любая рукопашная его по-прежнему уносила на своих волнах, даря ощущения полета и делая мир таким четким, что, казалось, он слышит звук крыла бабочки, наперед противника точно зная, что тот сделает.

Он не боялся, будучи уверен в себе, в Мэй, в команде. Да, в портах посмеивались, что он заваливает дикарей снарядами прежде, чем взять и подчинить очередной остров, но он своей командой дорожил, а в снарядах недостатка не знал, и никогда не чувствовал себя виноватым.

По праву сильного.

А сейчас его уверенность сожрали акулы. Мир был обычным, тусклым, негромким, и город выглядел безопасным, но отчего тогда так противно внутри, словно в душу плеснули местного прокисшего киселя?

Младший принц мало общался с отцом. Консорт — человек крайне замкнутый — не стремился к общению со своими собственными детьми. Протокол диктовал им нормы, и муж Королевы никогда не делал больше положенного.

Майкл, помнится, удивился, когда, вернувшись из экспедиции, увидел радость в глазах отца: он, оказывается, ждал и был рад его возвращению.

А накануне нового отплытия, они даже поговорили, можно сказать, по душам.

— Ничего не бойся. Опасайся только предательства.

— Я не знаю такого чувства!

— Просто тебе не за кого бояться.

Младший принц фыркнул мысленно: можно подумать, у отца есть! И о каком предательстве он говорит? Положа руку на сердце, он шел в брак с Королевой доподлинно зная, что его роль сводится к рождению правильных детей. Вряд ли в его случае можно говорить о предательстве.

Да он даже любовницу себе не завел! Нет, слухи принц слышал, конечно, но решил, что это выдумки. Ну, какая любовница из Кейт? Должно быть, слуги это придумали от скуки!

Но с годами, однако, он сам стал просить Мэй быть осторожнее. Она посмеивалась и отшучивалась. Но его просьбы не были продиктованы страхом.

В конце концов, какие-то вещи он мог просто запретить. Она могла сердиться, а в первые годы даже прыгнуть на него драться — за закрытыми дверями их общей каюты. Перед командой и людьми она всегда держалась на полкорпуса позади, и никогда не оспаривала его решения.

А в шутливых драках он всегда поддавался. Отчего бы не поддаться любимой женщине, тем более, их барахтанье всегда заканчивалось невозможно приятно для них обоих, и в эти мгновения Михаил слышал, кажется, даже ток ее крови и шорох времени?

И сейчас, когда она вознамерилась его женить грах знает на ком, он не собирался с ней соглашаться и уступать ее — пусть рациональному — капризу.

Вот только отчего, почему этот каприз возник?

Сомнение вдруг разъело душу страхом так, словно он крабий глаз* проглотил, и сейчас тот выкручивал ему внутренности, превращая их в кровавую кашу.

Или в этом виноват сон, что приснился ему накануне? Как глупо, однако, верить снам.

… А сон был нехорош.

Михаил помнил, что заснул в широкой императорской кровати, когда осознал себя на палубе черного парусника. Он недоуменно разглядывал древесину — черное дерево? Но кто спустит такое судно на воду?

Император оглянулся — команды не было. Он обошел парусник, подтвердив свои подозрения. Его шаги звучали чересчур громко, но звук сразу вяз в глухой тишине этого странного места, где паруса не трогал ветер, а полоска горизонта не светлела неуловимо, давая ориентир. Ни звёзд, ни облаков.

И небо было далеким, слишком далеким, и бездонным как темнота в старом колодце. И морские волны не манили своей первобытной силой, а скорее пугали неподвижной застывшей чернотой.

— Мэ-э-эй! — закричал Михаил, и тут же услышал шорох. Кошка? Откуда? Он шагнул к ней, и зверек исчез. Сзади кто-то хихикнул. Михаил оглянулся, и сердце его оборвалось: Мэй, балансируя руками, стаяла на рее, готовясь сделать первый шаг.

— Знаешь, не так-то легко быть королевской дочерью, — сказала она оттуда.

— Причем здесь моя сестра? — как можно мягче спросил Михаил, боясь испугать ее.

— А еще сложнее быть королевой, — продолжала она, не отвечая на вопрос. — Однажды ты просто можешь не узнать себя в зеркале.

— Ну, что ты! — ласково рассмеялся Михаил. — Ты всегда будешь красоткой!

Мэй исчезла. У Михаила упало сердце.

Дикое рычание потрясло этот черный мир. Огромная красно-рыжая пантера ярилась на палубе. Она была страшна в своей ярости и пока не видела Михаила.

Позади него снова хихикнули. Он резко оглянулся.

— Только ты и можешь помочь, — заметил мужчина со шляпой, полной спелой вишни. Шинаец?

— Ты кто?

Мужчина закинул одну ягоду в рот:

— Наслаждение! Мммм! — он закинул вторую. — Да, только ты один можешь удержать. Больше никто не сможет.

Михаил не успел ответить потому, что вдруг снова увидел Мэй. Она полулежала, прислонившись к битенгу*. Глаза закрыты, голова запрокинута, лицо бледно.

И он, своим неожиданно обострившимся слухом, не услышал ее дыхания.

— Мэй! — в ужасе он шарил руками по ее телу, пытаясь освободить грудь. — Дыши, дыши! Дыши!!!

И проснулся на ногах, сразу широко распахнув глаза, которые еще видели, досматривая сон: Мей сделала вдох.

Впервые в жизни он пробудился вот так, открыв глаза, словно не спал, и его императорское сердце билось так, что он сам оглох от стука. И только безмятежно спящая Мей заставила выдохнуть с облегчением. Сон! Это просто сон.

Но страх… Страх, свивший гнездо в его душе, так и не покинул его, сея непонятные сомнения.

Мэй легко задела его плечом. Они остановились, вглядываясь друг в друга. Ее глаза тревожно блестели.

— Если что-то не так, — одними губами сказала она, — мы можем вернуться. Сейчас.

— Все так. Идем, — ответил он.

Можно подумать, у них большой выбор.

«Трактирный дом Мелетина» готов был принимать разных гостей.

Чистую публику ждали на парадном крыльце, хорошо освещенном, с широким подъездом, выводящим на Червонцеву площадь, через которую, собственно, пролегал сам Червонцев взвоз. Сама ресторация располагалась на втором этаже и отвечала самым взыскательным вкусам. Интерьер единодушно признавался изысканным и роскошным даже в заграничной прессе: здесь в декоре были использованы зеркала и кристаллы, что создавало совершенно удивительную обстановку в залах, а было тех целых двадцать.