Ганг покосился на Стива. Когда-то его поразило каким подчеркнуто говорливым и веселым стал его сдержанный старший брат. Вот и Стива он помнил веселым парнишкой, у которого на все находилась своя шутка. Сейчас же перед Винтеррайдером сидел в деревянном кресле внешне отстраненный человек, у которого, кажется, и чувств особых не было. Сухарь. И вошедшая в присказки знаменитая иштладская сухопарость только подчеркивала это.

Стив, почувствовав взгляд, быстро кольнул Ганга глазами. Как и болтливость Фрама, отстранённость у него напускная… Особенность работы? Жизни?

— Переглядываетесь? — полюбопытствовал Руб-Мосаньский. Он откинулся в кресле, посмотрел на Ганга, перевел взгляд на Юнга и после паузы спросил:

— В детстве кто-нибудь кому-нибудь завидовал из вас? Только честно!

Барон и Стив переглянулись уже открыто.

— Делили что-нибудь, ссорились? Ну, быстрее! Что мне надо знать? Вам работать вместе. Если кто-то кого-то недолюбливал из-за сладкого пирожка, что кухарка кому не доложила — сейчас скажите, пока я в настроении. Юнг?

— Никак нет!

— Барон, а ты что скажешь?

— Между нами и посреди нас мир, — ответил Ганг старым присловьем, слегка удивленный этим «работать вместе».

— Между нами и посреди нас мир, — ровно повторил Стив.

Князь кивнул.

— Ритуальные фразы — это хорошо, но я бы вам и так поверил, не дурные вроде оба… Для твоего дела, Ганг, лучшего человека, чем Стив, не найти. Стивен, будешь расследовать убийство барона Вольфрама Винтеррайдера. Бумаги оформим быстро. И уже завтра ты у нас в другое ведомство переедешь, — Стив еле заметно кивнул, а князь снова перевел взгляд на Ганга. Прозвучавший вопрос удивил:

— Помнишь ли ты генерала Паляницина?

Ганг усмехнулся.

— Душителя свободы? Вполне.

Князь поморщился.

— Контрразведка душит врагов, а не свободу. Облик Душителя ему лепили продажные газетчики, которые дальше своего носа и кошелька не видят. Вряд ли они понимали, чем на самом деле он занимается. Паляницин был человеком, преданным самой идее Империи. Он прекрасно видел недостатки в стране, но взгляд на эти вещи у него был — как бы это сказать — немодный: Паляницин стоял за последовательное развитие Империи в духе человеколюбия и доброй воли. И эта воля не должна быть чужой, навязанной извне ради пополнения чьей-нибудь казны за счет нас. И революционеров всех мастей он почитал даже не за бунтовщиков, а за врагов, которые продают род и землю дешевле бус деревенской дурочки, что она собрала из всего, что по ногами, — Стойгнев сделал паузу.

— Могу продолжить, — пожал плечами Ганг. — Генерал не молод, суров, мало появляется в свете, безнадежно женат, не имеет связей, не ездит к актрисам и балетным, не собирает приемов больше положенного, а на те, что случаются, приглашает весьма узкий круг лиц… Еще дочка, больше похожая на юношу, устраивает скачки прямо в столице. Да просто находка для сплетен и статей!

— Юная Зиночка была весьма своеобразна, — слабая улыбка скользнула по лицу Руб-Мосаньского и чем-то зацепила Ганга, но мысль не успела оформиться.

— Да и сама дочка салоны терпеть не может, — продолжил он. — На стрельбищах куда интереснее. Учится стрелять в народ, газеты доподлинно прознали. Такие пасквили среди общества, где революционный взгляд в моде у всех поголовно…

— Не у всех, — перебил князь. — У большинства в народе — нет.

— А большинство люди простые — согласился Ганг. — Не старая знать. Только подозреваю, что эти простые люди узнали о злобном генерале как раз из пасквилей и другой информации у них не было.

— Ты-то откуда помнишь? — помрачнев, буркнул Стойгнев.

— Так их раскидывали везде пачками, — подал голос Стив. — Городовые их, конечно, собирали, но все-то не соберешь. Мальчишки их специально прятали — даровая бумага!

— И вы?

— И мы, — подтвердил Ганг.

— Кораблики делали, — Стив чуть хохотнул, и Руб-Мосаньский и Винтеррайдер с неким изумлением возрились на него. Но Ганг тут же подхватил:

— С десятого раза даже прочли, что пишут, — он развел руками.

— Кораблики нас больше интересовали, — поддакнул Стивен.

— Это вы так учились, значит, — прищурился князь.

— Мы сбегали, случалось, — пожал плечами Юнг.

— А ты нет, что ли? — деланно изумился Ганг, уставившись на князя.

Посмеялись. В кабинете как будто стало легче дышать.

— Ты прав, Ганг, — уже серьезно продолжил князь. — Была мода на разговоры. Но их вела не сама старая знать. Более того, старшие такие разговоры порицали. Любой человек с возрастом становится консервативным. Так что, мы говорим о детях: дети знати, дети купцов и мольцов, студенчество, в коем все сословия встречались… Модно было обсуждать на чаепитиях и пикниках, как бы зажили, если бы да кабы… Да, вольнодумство было в моде. Но только очень малая часть относилась к этим разговорам серьёзно. Большинство просто хотели быть как все — соответствовать… Кружить голову восторженным девицам, бряцая своей смелостью. На словах же — почему бы не побряцать! На деле все эти болтуны собирались прожить жизнь весьма обычно — строить карьеру, жениться, завести кучу ребятишек, пить чай на лужайке в собственном садике, любоваться закатами и, может быть, вздыхать, что в наш век ничего интересного не происходит.

— Так эти разговоры вели еще наши бабушки, — перебил Ганг князя. — А потом благополучно забывали их.

— Вели, — согласился тот. — И забывали. Потом об этом болтали уже их дети. И папеньки, и маменьки отмахивались, мол, и мы болтали, ничего страшного. Бунтарство — свойство юности, оно проходит с годами, не надо преувеличивать. Никто не анализировал какой общий фон создают эти разговоры. И многие вряд ли успели пожалеть о своем пустом вольнодумстве, погибая в родовых гнездах, с бессильными проклятиями на устах, сметаемые революционной толпой, словно мусор. Великосветские красавицы, сочувствующие революционерам, никогда не думают, что выдергивают ковры из-под ног собственных внуков, готовя тем самым место для чужих.

— Люди не меняются тысячелетиями, — снова возразил Ганг. — Ты не заставишь ходить всех строем, говорить и чувствовать только правильные, с твоей точки зрения, вещи.

— Верно, — согласился князь. — Это уже не люди, а големы какие-то. Но, видишь, ли любая мода, поражающая общество, не приходит сама по себе. Вот было когда-то: фаворитка императора нашила на зеленое платье розовые рюши, а назавтра все дамы двора ходили в зеленом с розовым. Но как случается-то обычно: месяц поносят и перестанут, а старые платья свезут в провинцию, где ушлые управляющие их продадут кому победнее из поместных дворян, уверяя, что так в столицах ходят — и верно, найдется кому их носить, но тоже месяц-другой, не больше. А там уже и юная горничная в зеленом платье по ночам на свидание бегает. А в свете мода на синее или желтое, и никто не вспоминает зеленое. Однако, всегда было так, а потом вдруг стало не так. И вот уже зеленые платья с рюшами носят пять лет, а газеты только об этом и пишут… И значит, это уже не мода. Это спектакль, актеры которого не знают, что они играют. Ими играют. Где-то сидит кукловод, который дергает за ниточки. И конечную цель этого спектакля знает только он.

— Не представляю как надо дергать за ниточки, чтобы заставить дам ходить пять лет в зеленых платьях с розовыми оборками, — рассмеялся Ганг.

— Ну, возможно, зеленое платье — не очень удачный пример, — улыбнулся Стойгнев. — Но суть ты понял.

— Думаю, понял большее, ты считаешь, что столетний спектакль срежиссировали в Имберии. Не буду спорить. Имберийский двор придерживается очень последовательной политики, по крайней мере на протяжении правления королев. Но про Поляницина ты ведь не зря говоришь?

— После графа остался архив. Точнее, мы предполагаем, что он остался и там есть некие ценные бумаги. Или что-то иное. За этим архивом очень серьезно охотятся псы королевы. Я думаю, что граф, а он очень умело противостоял псам — мне до него далеко — умудрился увести у королевы какие-то письма. Ребята у него были умелые и рисковые. Архив не нашел никто. По крайней мере пока. Я думаю, что он в твоем замке. Паляницин и Третий герцог друг другу доверяли. Да и… Все остальное мы уже проверили.