И этот перстень отлично знали в никитинской конторе. А еще точнее — именно московский приказчик его и знал, поскольку как раз присутствовал в доме хозяина, когда я там гостила по деловым вопросам, а заодно и про ювелира спрашивала.

На то и был расчет. Он оправдался.

Видно было, что средних лет приказчик — звали его Прокопий Зеноныч — заметно растерялся. Но быстро взял себя в руки и пригласил:

— Пожалте, сударыня, в кабинет! Чай, письмо-то важное.

Уф-ф-ф…

Может, и зря я устроила весь этот маскарад. Ну выследили бы меня соглядатаи котика-соколика. Не стали б средь бела дня накидываться?

Но мне хотелось выиграть еще немного времени. Хотя бы пока не найду Мишу. А тут еще и Наталья Григорьевна ко мне расположилась — ее связи вполне могут помочь. Но чтобы ими воспользоваться, опять же нужно время.

Часть денег наличными я получила в конторе сразу. Это была следующая часть дивидендов с моего пая в деле. Около пяти сотен серебром. Сразу легче стало, увереннее.

Но вот вексель обналичить — это надо ехать в Государственный заемный банк. Его вроде только-только организовали. А Никитин уже успел там дела завести и капитал разместить. Вот там я по бумаге всю сумму и получу.

Договорились мы с Прокопием Зенонычем отправиться в банк уже завтра. Потому как большую сумму следовало запросить заранее, с бухты-барахты не выдадут. Эту заботу приказчик, отлично знавший отношение ко мне самого Никитина, любезно взял на себя. Только попросил купчихой более не переодеваться. Дескать, вексель-то именной, на дворянскую вдову. Ею и следует представиться.

Ну, в банк я спокойно самой собой поеду. Вряд ли у Соколова прямо столько людей, чтобы по всей Москве засады выставить!

Впрочем, у Никитиных засада была. Вернее, наблюдательный пост. Извозчик, дремавший в санях недалече, когда я прибыла, и продолжавший это же сонное занятие, когда я покинула контору. Я велела Еремею подойти и попробовать его нанять, но дюжий мужик на облучке только сплюнул и ответил: «Мне тут ждать велели, а кого — не твое дело».

Слава богу, в дом графини я вернулась раньше, чем та проснулась и соизволила выйти к завтраку. Правда, все равно едва хватило времени оттереть чернение с зубов и отплеваться. Вот же гадость… стоит поразмыслить, как и кому по секрету рассказать о том, что свинцовые белила на лице крайне неполезны, а сажа во рту и того гаже для здоровья… и то не факт, что женщины послушают. Красота требует жертв — это и в двадцатом веке говорили. А уж теперь, когда любая молодуха, да и матрона тоже, напрямую зависит от своей внешности… Пока их мужьям и женихам нравятся мертвенно-бледные лица или черные зубы, пока свахи перед смотринами требуют такую физиономию обязательным приложением к дресс-коду — эту махину с места не сдвинешь.

Или сдвинешь… Если порыться в институтской памяти Эммочки, благородных девиц не мазали и не белили. Как бы этот разумный подход к юной элите да транслировать на все остальное общество? Какая купецкая дочка откажется выглядеть царской воспитанницей? Просвещение распространяется, вот только медленно слишком.

— Ах, душечка, Палаша сказывала, ты раненько поднялась. — Наталья Григорьевна поутру была вроде и благостна, но цепкий взгляд темных, вовсе не старушечьих глаз заставил меня подобраться.

— Что поделать, сударыня, деревенские привычки, никак не переменюсь еще на городской лад. — Я изобразила легкое смущенное смирение.

— А что за лампаду ты вчера жгла в покоях? Сказывают, пречудную.

Слава богу, графиня не стала развивать тему моих утренних прогулок. Чать не под вечер на свиданку бегала. Тут пока что четкие каноны романтического поведения, и до полудня гусары-соблазнители обычно спят, как и их потенциальные жертвы.

— Ах, Наталья Григорьевна, это Мишенькина память мне. — Я за вчера уже обдумала стратегию. — Муж мой покойный большого ума был человек. И оставил после себя бумаги, придумки, распоряжения. Кои я сочла своим долгом сберечь и воплотить в память о нашей любви и его героической гибели во славу отечества!

Наталья Григорьевна неопределенно-одобрительно хмыкнула в чашку утреннего кофия и всем своим видом продемонстрировала, что вот теперь готова и послушать, что там за придумки были у Михаила Шторма.

Если ты соответствуешь ожиданиям, тебя всегда охотнее выслушают. Одно дело — чокнутая помещица, возмечтавшая заняться исконно мужским делом, и совсем другое — благочестивая вдова, может, и через силу, но чтущая память покойного героя войны.

Так что день прошел не зря. Я более чем уверена, что скоро вся грибоедовская Москва возжаждет таких же ярких ламп, необычных шелков и модных конфект, какие уже скоро будут представлены на очередном званом вечере в салоне графини Салтыковой.

Между делом Наталья Григорьевна, кстати, выпытала у меня, кто сие продает, а узнав, что сама я до торгашества не опускаюсь, «наняв» для этих дел солидного купчину, вовсе сочла меня не только приличной и осведомленной, но и умной и ловкой дамой. О чем и высказалась весьма прямо. Так что поход в банк на следующий день я ей объявила уже без всякой маскировки, смиренно попросив присмотреть за Лизой, вернее за Павловной, в мое отсутствие. А также и далее быть нашей покровительницей, ведь с моими капиталами мне и квартиру хотелось бы снять приличную, какую посоветует опытная светская львица, и портниху бы, и гувернантку, и…

В общем, из дальней и бедной, хоть и немного загадочной провинциальной родственницы к следующему утру я превратилась в душеньку-голубушку, хорошую девочку, о судьбе которой будут заботиться со всем рвением.

Главное, с замужеством не стали бы давить, но тут я повздыхала и таки «продвинула в массы» память героического супруга, которая, дескать, пока не отпускает душу. Добрая хозяйка вздохнула, но тут же нашла в памяти парочку вдовушек, которые не могли решить, что лучше — монастырь или замужество, да так и решали десять лет.

Когда на следующий день я вышла из банка, умеренная дневная метель окончательно превратилась в сильную вечернюю вьюгу. Приехали мы с Прокопием Зенонычем сюда еще в полдень, да задержались весьма надолго. Ибо не все так просто оказалось с деньгами. Хотя бы в том, что таскать с собой десять тысяч серебром по Москве мне тут же и хором отсоветовали. И рьяно взялись организовывать для госпожи Шторм отдельные банковские услуги с весьма хорошими привилегиями.

Вот и задержали почти до темноты. Хотя нынче и темнеет рано… Приказчик уже давно витиевато извинился и ушел в контору, его там ждали дела. Вот и меня наконец отпустили.

Скорей бы в мой надежный и верный домик, единственное пока совсем свое жилье в Москве — возок. Он удобный, симпатичный… как любые модернизированные сани. При моих новых возможностях, а также авансах от Никитина, пусть и словесных, я могла бы заказать и карету на полозьях.

Сегодня уж точно воспользуюсь своей синицей в руке… Где же она? Экипаж должен был оставаться там, где я из него вышла, но сейчас я его не обнаружила.

Пригляделась и узрела — шагах в пятидесяти. Помешал кому-то, велели отъехать? Странно. Улица была почти безлюдной, ни у кого в эту пору дел не было.

Вот это-то осознание странности и заставило меня двинуться к экипажу размеренным шагом, а не поспешить со всех ног. Да еще и засунуть правую руку в карман шубейки и нащупать очень важный предмет, заранее помещенный в кожаный футляр. Не хотела им пользоваться, но все же держала при себе постоянно. Еще с Макарьева. На всю жизнь меня напугали тогда.

Вьюга разыгралась не на шутку, спасибо, хоть подгоняла, а не била в лицо. Я дошла до возка. И не успела удивиться, увидев стоящие рядом сани, как изумилась еще больше, уже с примесью страха.

И опять интуиция — я не ускорила шаг, хотя очень уж хотелось понять: почему не вижу Еремея? Замерз так, что решил погреться под пологом? Он не делал так даже в настоящие, лютые морозы, оставался на передке, следя за лошадьми.