Вот не надо это вспоминать. Персы по Волге уплыли, разбойнички, верно, куда подальше подались. Лучше насладиться снежными сумерками да и не недолгой прогулкой.

Павловна уже успела построить хозяина с хозяйкой, проследив, чтобы вместо универсальных щей сварили сырный суп на курином бульоне для меня и Лизоньки. Ингредиенты наполовину были мои, хозяевам остался рецепт «настоящей барской похлебки, что и генералу по нраву будет».

Лизоньку и Зефирку пришлось не без труда выгонять со двора. Если щена просто отряхнулась от снега, то ребенка пришлось переодеть, растереть как следует льняным полотенцем и лишь тогда допустить к трапезе.

От игрового снежного блаженства была и польза. Лизонька так умаялась, что заснула, не дослушав сказку. Павловна тоже подремывала, хотя слушала с интересом.

Пора и мне на покой. Как раз привалившись к стене, отделявшей комнату от общего зала. По ту сторону стенки был закуток, вряд ли кому-то интересный, тем более и посетителей-то, пожалуй, не осталось: двое проезжих прасолов уже отправились в свои каморки.

Нет, судя по звукам, топоту и гиканью, новые гости. И присели, как назло, неподалеку от тонкой дощатой стенки.

— Хозяин, помер, что ли? Водки сюда, барской! И поснедать! Гуся тащи! Не виляй, есть гусак! Нос не отмерз, гусий дух в печи чую! Вот деньги!

За стеной что-то звучно звякнуло — явно кучку монет швырнули на стол. Одна монетка скатилась.

— Купчата гуляют, — проворчала Павловна во сне.

Я промолчала. И не только потому, что возражать не хотела. Горло сжал страх. Павловна этот голос не слышала никогда. А я узнала сразу.

— Митрий Георгич, мы тут заночуем? В селе-то урядник есть.

— Ты, Яшка, хучь под забором ночуй, а я — тут буду. Да хоть десять караульных, раз фартит, так фартит. Ты ж говорил, что прасола трогать не надо?

— Было дело.

— Так и дурак. Это прасол больше по барам ездил, а не по мужикам, деньгами платил за товар. Вот и повстречался нам, еще не потратившись.

— Хоть в живых остался…

— Дурень ты, Васек. Думаешь, я просто так в лесок отлучился, проверить, крепко ли к березе привязан? Теперь он уж никогда не обмолвится. Кутят ненужных, невинных топить положено, а люди-то чем кутят лучшей?

— Так мы что, Митрий Георгич, душегубы теперь?

— Душегубы, все трое. Да ты тише, Яшка, гуся несут.

Хозяин поставил гуся, удалился. Разбойники обождали немножко и возобновили разговор, прерываемый стуком чарок и чавканьем.

— Нам теперь, Митрий Георгич, подальше надо, туда, где теплей.

— Пойдем, Яшка. Только дело у меня здесь есть. Смотри, ты, Яшка, от царской службы беглый, ты, Васек, — острожник-воришка, а я — от барыни-змеи сбег.

Еще немного чавканья. Я еле сдерживала дрожь.

— Ох, обижен я, обижен! Служил старому псу-барину, стерег добро. Он именье продал, меня оставил змее на расправу, барыне-чудачке. Я и ее добро стерег, никому спуску не давал, а она… За девку блудливую всю службу мою забыла. Осрамила перед всеми. Перед бабами, перед девками… ладно. Перед псами барскими и псицами, что в поместье остались. Перед Телепатрой, перед Ленорой, перед Тильдой! Я их из кутят выхаживал, учил наукам сторожевым да охотничьим. На их глазах меня на цепь посадили!

— Девки это? — несмело спросил Яшка.

— Сам ты девка! Суки барские, мною выпестованные! Плакали, глядя на меня, скованного, да и я слезы лил.

Судя по звукам, Ласкайка, выпивший с голодухи, заплакал и сейчас. Хотя плакать надо было бы мне…

За тонкой стеной гуляет бандитская шайка. Максимально опасная, так как возникла недавно и ей везет. Ее лидер, разбойник-дилетант, обеспечил полное повиновение подельников. Долгим путь этой криминальной звезды не будет, обязательно в скором времени кончится либо ножом в печень, либо пешим путешествием во глубину сибирских руд. Вот только сейчас у «звезды» есть страстное желание встретиться со мной. И я в относительной безопасности лишь потому, что этот пес-маньяк не спросил хозяина, что за барыня у него остановилась…

Прежде всего проблему придется решать. Хотелось бы верить, что злодеи упьются, всхрапнут на лавках и удастся пройти мимо, за подмогой. Но на этот вариант надежды мало. Главарь хитер, осторожен:

— Ты погодь, Яшка, за чаркой тянуться. Нам пораньше встать надо, да и не просто уйти…

Голос Ласкайки стал тише. Явно задумали провернуть дело в богатом трактире. Кому надлежало стать жертвой разбоя, знать не хотелось.

Может, упоить не количеством, а качеством? Я провела молниеносную ревизию аптечки, хотя и так помнила содержимое. Ну да, маковая настойка на месте. Влить в перцовку или анисовку — пожалуй, не почуют.

Самое главное — доставка. Мне из номера выйти нельзя: один взгляд Ласкайки — и баста, карапузики.

Кстати, надо бы пистолеты подготовить. Вот уж что использовать не хотела — уметь надо. Но пусть будут готовыми.

Выявилась еще одна проблема. Я поторопилась загнать в избу Лизоньку и Зефирку. Ребенок-то ладно, но собака начинала поглядывать на дверь, деликатно поскуливая. И была в своем праве: наступило время привычной вечерней прогулки.

Пришлось будить Павловну и все ей рассказать, а пока будила — приложила палец к губам. Старушка спросонок сначала только охала, но потом проморгалась, накинула на плечи поверх свободного темного капота драдедамовый платок и понимающе поджала губы. Между прочим, как выяснилось, про Ласкайку она слышала давно, пусть и на уровне легенды.

— А чего мне не сказала?

— Так думала, барин его с собой увез. Прости, Эммушка, сейчас выйду, передам штоф мальчишке-половому, пусть им поднесет.

— Бог в помощь, Павловна!

Нянюшка вышла, я стояла у чуть приоткрытой двери с пистолетом в руках — лучше слышать, что происходит, и быть готовой прийти на помощь.

Павловна направилась к стойке трактира, но дойти незамеченной ей не удалось.

— Это за что кикимора? — донесся голос Ласкайки. — Чья ты?

— Барыня едет на богомолье, — ответила Павловна.

— Ступай-ка сюда, расскажи, какие грехи замаливать будет, блуд али сребролюбие? — хохотнул Ласкайка.

— Винопитие тож, — заметил подельник, углядев бутыль.

Дело принимало нерадостный оборот.

И тут возле моих ног протиснулось что-то шерстяное и устремилось в зал. Почему «что-то»? Я поняла сразу.

Бли-и-ин, тут точно выручать придется. Не оставлю Лизонькину подружку на расправу маньяку.

— А это кто?

Голос Ласкайки изменился: сперва стал искренне озабоченным, потом — умильным.

— Девка… Девочка… Ще́ночка малая… Чистенькая, ласковая…

Раздалось повизгивание Зефирки. Я как будто увидела, как собака ложится на спину, а Ласкайка чешет ей живот.

— Смотрите, олухи, вот красота настоящая, вот верность-то! Будет барыне служить, потом ее, красавицу, выкинут, как состарится. Ох, собаченька, судьбинушка твоя моей горше. Почему тебя сукой зовут? Суки, они в сарафанах ходят да в платьях!

Я некстати подумала, что оказалась современницей философа Шопенгауэра. Выживу — найду его в Германии, спрошу, это он ли афоризм придумал: «Чем больше я узнаю людей, тем больше люблю собак». Но этот урод, этот маньяк-душегуб следовал афоризму полностью.

— Добрый человек, — сказала Павловна, — дай собаке до ветра сбегать. Ей барский горшок не положен.

— А… Да, беги, ще́ночка…

Минут через пять Зефирка вернулась, отряхнув на меня снег. Следом — Павловна.

— Пока он собаку ласкал, а прочие злыдни смотрели, я трактирный штоф, почти пустой, на наш подменила, — гордо сказала она.

Я молча обняла няньку, заперла дверь.

— Ох, затворили красотку, — донесся вздох Ласкайки. — Налито уже? Ну, давайте, горемыки, по чарке да на боковую. Завтра дела важные.

Атаману не хватило самодисциплины — верно, расчувствовался. Чарок оказалось две, потом три. Пока штоф не прикончили, не остановились.

Через час я вышла сама, в накинутом на платье теплом капоте и тапочках на босу ногу, с заряженным пистолетом. Разбойники храпели на лавках, трактирщик дремал в зале.