Огонь полыхал, подпитываясь книгами, мебелью и коврами, которыми так гордился хозяин. Сейчас же он стоял на улице и, заламывая руки, выл подобно раненому зверю. Жена его без чувств лежала на пыльной мостовой, а трое детей, рыдая навзрыд, жались друг к другу.

— Трое? — выдохнула Ирина Григорьевна, не досчитавшись ещё одного. — Лаврентий Семёнович, где Глаша?

Он повернулся к ней, глаза его наполнились безумием, он мог только мычать и обгоревшим носом указывать на занятый безжалостным пламенем дом.

— Лаврентий Семёнович, Глаша внутри⁈ — Получив невнятный кивок, колдунья повернулась к Михаилу, застывшему рядом с ней. — Михаил Арсеньевич! Там девочка внутри! Я не могу засыпать всё землёй! Её может завалить!

— Я понял, — кивнул он, всё это время пытавшийся на расстоянии поладить с чуждым ему огнём, но тот не отзывался. Можно было попробовать внутри, да и ещё одна идея появилась, но не было никакой уверенности, что сработает.

А пламя меж тем разрасталось и тянуло свои жадные зыки на соседние дома. Ирина Григорьевна как могла втиснула между ними хоть тонкий, но всё же слой земли, но он давал лишь очень и очень короткую отсрочку. Мешкать было нельзя, и Михаил, стиснув зубы, бросился в пока ещё не обвалившийся проход.

— Михаил Арсеньевич! Миша! — кричала ему вслед Ирина Григорьевна, но он её не слышал.

Все его мыли заняла Глаша, ради которой он рискнул собственной жизнью. Треск брёвен и шум огня перекрывали остальные звуки, и девочка не отзывалась, сколько бы Михаил её ни звал. Быть может, она лишилась чувств, а то и вовсе успела угореть, но думать об этом было страшно.

— Глаша! Глаша! — Лёгкие Михаила обжигал чужеродный жар, дым травил, а воздуха почти не осталось. — Глаша! Глаша!

Огонь не слушался, и Михаил клял себя на чём свет стоит за самонадеянность. Какой из него герой? Но поступить по-другому он всё равно не мог. И если уж ему суждено погибнуть здесь, то так тому и быть. Но он не сдастся! Ни за что! Он не слабак, что бы там себе ни думал Пётр Алексеевич!

Мысль о князе, ярость, обида на него придали Михаилу сил. Раз уж он не может поладить с огнём, то уж точно сумеет защититься от него. Сосредоточившись, Михаил прислушался к себе, вызывая собственное пламя. Кожа его начала светиться, источая чуть заметные по сравнению с пожаром вокруг язычки пламени. Чужой огонь больше не имел над ним власти, и Михаил, больше не боясь его, стал пробираться через рухнувшие балки, одежда загорелась, но боли причинить не могла. Разве огонь может навредить огню?

На второй этаж Михаил попал далеко не с первой попытки — пришлось сперва разобрать завал. Каждая секунда была на счету, чем больше времени проходило, тем призрачнее оставалась надежда, что девочка всё ещё жива.

Михаил нашёл её бездыханной у лестницы. Глаша, оказавшаяся совсем крошечной, всего лет трёх от роду, видимо, ползла к выходу, но завал её остановил. Подняв её на руки и не забыв убрать с себя огонь, Михаил вместе с ней скатился с полусожжённой лестницы, упал, но сумел защитить собой ребёнка, хоть и не был уверен, что она ещё не задохнулась — некогда было проверять.

Свой огонь больше не оберегал его, и чуждый, будто почуяв, что жертва перед ним беззащитна, с удвоенной силой набросился на человека, посмевшего ему перечить. Путь к выходу казался бесконечно длинным, с ношей на руках пробираться сквозь огненные преграды становилось всё труднее и труднее. И возможно, если бы не открывшая полные ужаса глаза Глаша, Михаил сдался бы на милость стихии.

— Всё будет хорошо… — Слова вылетели сами собой, а значит, так тому и быть а Михаил никогда не обещал того, что не собирался выполнять. — Всё будет хорошо, ты только держись покрепче!

Михаил стискивал зубы до скрежета, во рту давно обосновалась кровь, в ушах шумело, обожжённая кожа приносила невыносимую боль, но доверчивое сердечко билось рядом, а значит, ни шагу назад!

Сквозь то, что раньше было дверью, выкатился Михаил, обнимавший маленькую девочку, крошечными ручками державшуюся за его шею. К ним тут же метнули прохожие, а Лаврентий Семёнович упал на колени, задрал голову и завыл пуще прежнего, захлёбываясь слезами.

И только Ирина Григорьевна не сдвинулась с места. Медленно, очень медленно она развела руки в стороны, а затем подняла их над головой. И в тот же миг книжную лавку погребла земля, не оставив ни единого огненного следа. Только тогда колдунья подскочила к пытавшемуся отдышаться Михаилу. Девочку успели унести подальше, отпаивали водой и обтирали чумазое личико. Ей безмерно повезло: на коже почти не было ожогов.

— Михаил Арсеньевич! — Ирина Григорьевна опустилась около его головы на колени. — Ну что ж Вы так! Что я Арсению скажу?

— Он ругаться будет… — Улыбка причинила ему боль. — Я последнюю одежду испортил…

— Далась Вам эта одежда! Вы человека спасли! Ребёнка!

— Это хорошо… — Он прикрыл зудящие глаза и провалился в забытье.

А спустя несколько минут прибыла пожарная бригада.

Поездка в Петербург вышла крайне утомительной, но вовсе не дорога измотала цесаревича. Наоборот, именно в пути он как следует отдохнул и восстановился, насколько это вообще было возможно в его положении. Ездил он с неофициальным визитом, тайно, поэтому и свиту взял с собой небольшую, состоявшую всего из трёх доверенных колдунов из Вяземских, Юсуповых и Кропоткиных. Елизавета попробовала напросится поехать вместе с ними, но наткнулась на твёрдое нет. И не то чтобы Александр сомневался в её магических способностях — кое в чём она превосходила и его самого, — однако, одно дело, если раскроется его личность, и совсем другое, если станет известно, что российская царевна путешествует исключительно в мужском кругу, пусть даже один из путешественников — её родной брат.

Признаться, он бы вовсе не был против, если бы она находилась рядом, да и знал бы тогда, что с ней точно всё в порядке. Разумеется, в Москве ей ничего не угрожало — всё-таки щупальца петербургских недругов не настолько длинны, хоть некоторые из них едва не дотянулись и до Елизаветы, и даже до самого Александра, но благо их удалось вовремя обрубить. Собственно, тогда он и устроил показательные бои на Хитровке не столько ради того, чтобы показать силу, а чтобы устрашить определённых личностей. На боях, конечно же, никто из них не присутствовал, но не было сомнений, что им обо всём донесли в красках.

И, похоже, нужных людей удалось если не испугать, то, по крайней мере, напомнить им, где их место. Во всяком случае разница чувствовалась: когда Александр присутствовал на «семейном» ужине, как называл его император, обстановка однозначно была другой, нежели в его предыдущий приезд, когда Бурмин, будь он неладен, перетягивал всё внимание государя и других присутствующих на себя. Как если бы по рангу он находился выше цесаревича. Чересчур дерзко, однако, он себя не вёл, балансируя на грани дозволенного. Император в поведении Бурмина ничего предосудительного не видел, как и все остальные за столом. За «семейным» столом.

На сей же раз Бурмин с поджатыми губами просидел весь вечер и лишь изредка позволял себе вставить ничего не значащее слово. Но Александр не обманывался — знал, что враг притаился. И Бурмин при этом вовсе не являлся главным среди тех, кто направлял мысли императора на нужный им лад. И цесаревич пока так и не выяснил, кто же тот кукловод, что дёргал за ниточки в Петербурге. Увы, Бурмин являлся лишь шумным и ярким «лицом», отвлекающим внимание от настоящего вожака поганой стаи.

Как бы там ни было, а Александр не жалел о том, что навестил в Петербург. Во-первых, проведал отца и убедился, что тот по-прежнему в добром здравии. А во-вторых, лично напомнил о себе тем, кто с величайшим удовольствием от него бы избавился. Иногда стоит подразнить медведя, чтобы он себя обнаружил.

А вчера вечером, почти ночью, Александр вернулся домой. Петербург никогда не казался ему родным, слишком уж он вычурен, слишком ярок, слишком суетен — слишком он «слишком». Москва, скромнее одеянием, но вольнее духом, была и оставалась для цесаревича ближе. Здесь он по праву чувствовал себя хозяином, здесь он хозяином и был.