— Ты не мог бы…

— Да с удовольствием, Рейес. Твою мать, я сегодня нажрусь! Это блядский финиш!

— Ты считаешь…

— Да ни х. я я не считаю. Ты, как лоха, меня шесть месяцев водила за нос. Но, — он крутит возле моего лица указательным пальцем, — я сам виноват! Только сам…

Опускает руку, оглядывается по сторонам, громко выдыхает и произносит:

— Ну, старая дева, тогда прощай!

«Вы подвели меня, Евгения! — Прошу прощения, Антонина Николаевна. Это больше не повторится… — Естественно!».

Мама, видимо, в ударе — разносит чику и в пух, и в прах, оттягивается «кроха», злость снимает, бьет кубинскую грушу, как японец гневную подушку — давай-давай, еще-еще; токсичность родительница развозит, как слезный дождь, — злится любимая, вот и не замечает берегов.

«…У меня иные правила, Евгения! И-Н-Ы-Е! Я не приемлю такого отношения со студентами. Пакостить там, где Вы работаете — это высший класс невежества и откровенной подлости по отношению к собственному трудовому коллективу. Вы, вообще, в своем уме? — Простите, пожалуйста. Я этого не хотела…».

Сильна моя «малышка» — тихо, а с каким укором, гнет кубиночку, прогибает ниже, ниже, ниже — да просто рачком ставит и… Я, похоже, непроизвольно двигаю бедрами и помогаю себе руками — танцую, мать его, ламбаду на холостых застоявшихся чреслах. Прокрутить бы хоть одну девчулю… Да Свят, маленький подлец, мешает! Орет, орет, когда не орет, то гадит, когда не гадит, то с какой-то ерундой играет, а когда не играет, то «тшш» — спит «сладкий малышок»! Я за эти девять дней с ним так запарился, что каждое утро с высунутым языком ярко-красным маркером отмечаю жирными крестами на календаре свой вынужденный срок!

— Ты плохо воспитан, Сергей? — подкравшийся отец шепчет мне на ухо.

И тебе, батяня, добрый вечер!

— Да вроде нет. А что?

— Подслушивать — это как-то, сам понимаешь, если с правилами приличия знаком? Не припомню, чтобы преподносил вам с Лехой уроки домашнего шпионажа. Это, — он прокашливается и тихо произносит, — подловато, сынок. Тебе чести не делает, а перед тем человеком, — кивает подбородком на закрытую дверь, — и вовсе жалкой тварью выставляет.

Да, ладно! Что? Серьезно? Никто ж не видит, да и мама, хоть и не нагнетает громкость, но ее сабвуфер все-таки включен. Это я к тому, что если бы хотела скрыть следы своего так называемого «педопреступления», то не отчитывала бы шоколадку в доме, где всё, как мама утверждает, пронизано энергией добра, долбаного взаимопонимания и нескончаемого доверия.

— А я не подслушиваю — мама голос разрабатывает, не стесняется и абсолютно ни в чем себе не отказывает. За какие передовые заслуги нашего доблестного «пожарного воина» наградили «новобранцем-несознанцем»?

— Извини, я забыл спросить, а если откровенно, то не уточнял. Мать терпит и стойко выполняет возложенные на нее обязанности, а вот ты… Какого лешего творишь? Пройдем-ка на кухню и там все обсудим, — отец рукой указывает мне, куда идти.

А что, собственно говоря, обсуждать!

— Результаты готовы, и они, — ярко скалюсь и подмигиваю, — из разряда «чтд»* — мама точно знает, что аббревиатура означает. Отец, я…

— Я ведь, кажется, просил тебя не торопиться с этим? — он хмурится и ставит на пояс руки. — Всего одна неделя, а ты уже… Как бы помягче-то сказать? А ты уже созрел!

— К мальчишке не имею никакого отношения. Мама позавчера узнала, а сегодня ты…

— Да потому что вчера, Сергей, я отпаивал ее тут мятой с валерьяной. Я спрашиваю еще раз, какого черта?

— Мне что прикажете, теперь с этим ребенком до конца своих дней влачить жизнь холощенного мудака? — ищу глазами куда присесть, найдя, отодвигаю стул, фактически запрыгиваю сверху и скрещиваю руки перед собой. — Я ведь предупреждал, что так и будет… Свят — не мой!

Отец отворачивается к окну, почесывает затылок и, обняв себя сзади за шею, опасно шипит:

— Мне все-таки показалось, что в тот день, в самый-самый первый, когда ты с выпученными глазами приперся к Лешке за молочной смесью, ты был настоящим мужиком. Ты был тем, кому небезразлична судьба маленького беззащитного ребенка, а сейчас, — батя поворачивается ко мне, — ты, пожалуй, прав, я вижу перед собой отъявленного мудака, к тому же…

— Пап, я уже могу идти?

— Нет.

— Что еще?

— У нас сегодня с матерью планы…

Я издевательски подкатываю вверх глаза:

— Планы? У вас?

— Представь себе, старик. У нас с крохой в жизни есть, помимо ваших со Смирнягой проблем, еще свои дела. Повзрослеешь, женишься, поймешь…

Господи! Я брезгливо морщу нос и кривлю похабную улыбку. У них что сегодня свидание из разряда «только ты и я»…

— Святослав останется с тобой, Сергей.

Нет-нет! Так точно не пойдет!

— У меня выступление, — отрицательно вращаю указательным пальцем, посмеиваюсь и начинаю раскачиваться на стуле, — ты говорил, что поможете, что по таким вот вечерам будете меня выручать. Папа…

— Не повышай голос, сын.

Да я еще не начинал!

— У меня…

— Мне плевать, Сергей! — так тихо произносит, что, по-моему, отец впервые на моей памяти еле-еле губами шевелит. Ей-богу, я не помню, чтобы батя что-либо когда-либо шептал. Разве что любовные словечки на ухо матери в кровати! — Заканчивай скалить зубы! Я сказал, на этом все! К тому же мама, после твоей эскапады с этим тестом, абсолютно не в форме — у нее бессонница и гребаное самокопание, о котором я благополучно забыл с ее сорока трех лет. А сейчас, «привет, Максим, я бесконечно анализирующая свою неудавшуюся жизнь Антошка»! Как слышно?

Что-что?

— Бать, сегодня — нет!

— Да, сынок, да. Святослав нам, увы, не внук. Ты слишком рьяно постарался это доказать, а значит, у нас нет перед ним никаких обязательств. Какой у тебя сейчас красивый взгляд! — отец посмеивается и тянется за сигаретами. — Отменные безумные глаза! Шикарные! Вижу маленькую в моем любимом бешенстве, когда в ее элегантной крошечной головке зреет грандиозный сверхсекретный план. Будешь? — протягивает мне пачку.

Я сглатываю и давлюсь — кашляю, как чахоточный, и понимаю, что тону. Блядская глубина затягивает…

«Вы занимаетесь репетиторством, Евгения? — Да… Простите, пожалуйста, Антонина Николаевна! — Вы выполняете контрольные и курсовые работы, проекты за дополнительную плату? — Я… — Да или нет? — Да, но не для наших студентов, я не думала, что… — Вам плохо платят? Живете не по средствам? Жадничаете или поступаете так, потому что можете? Вы самоутверждаетесь за счет обучающихся? Вы паразитируете на тех, кто и так вынужденно оплачивает высшее образование? Вы поступаете так, потому что можете? Потому что умнее всех? Потому что вы зазнайка с колоссальным самомнением? — У меня на иждивении тяжело больная бабушка. Я… — Это не оправдывает Вас, Евгения. Вы подставляете меня, а я этого, как бы помягче сказать, не терплю. Мы друг друга поняли? По два раза я повторяю только своим детям и то… — Простите меня, пожалуйста, Антонина Николаевна… — Теперь по поводу Вашей третьей главы. Я внимательно ознакомилась с представленным…».

— Сверни уши, брат, — отец шипит и выпускает никотиновый дым. — Смешно выглядишь! Дамы и господа, мой сын — жалкий сплетник! Охренеть!

— Так откажись от меня — скажи, что типа ни при чем, что не родной. Господи! Проблема, что ли? Я…

— Заткнись, Сергей! Заткнись, ей-богу. Ну, не доводи ты до греха, я тебя прошу. Мне что, сученок, перед тобой на колени встать?

Ну, зачем же так круто? Можно руку лишь поцеловать или выручить с ребенком!

— Пап, я тебя прошу!

— Я сказал «нет»! Передумывать не буду. Мы уезжаем с мамой на четыре дня, кстати, в тот дом, к Сергею Николаевичу. Нам нужно с крохой сменить обстановку и отдохнуть от любимых сыновей — побыть вдвоем и в тишине. Смирняга остается за старшего…

— То есть, вы едете ко мне? В мое, так называемое, родовое гнездо?

— Мы должны тебе за аренду? Проблемы? Ты ведь, кажется, был крайне не заинтересован в нем. Что теперь, любезный, изменилось?