— Жень, я ведь тебя даже не трогаю. Не прикасаюсь, не приближаюсь. Ты чего? Открой глаза и посмотри на меня. Для справки, — поднимаю руки и отступаю дальше, — я отошел на два метра и ничем, наверное, никем, конкретным тебе не угрожаю. Чика?
— Я не чика, Сергей.
Ага-ага!
— Ругательное слово? — прищуриваюсь и криво улыбаюсь. — Матерный язык, да?
По-моему, она сейчас задумалась? Испанско-русский словарь вспоминает? Надеюсь, что так!
— Я не знаю.
Хорошие дела!
— Испанский, Женя! Не родной тебе? Куба, а «Я Евгения Рейес»! Такое официальное представление закатила, словно в посольстве верительную грамоту вручала. А теперь «моя твоя не понимать»?
— Нет.
Видимо, все же португальский, а я, болван, плохо учился в школе, хоть и довольно быстро ее окончил!
— Понимаешь ли, не вяжется, что-то где-то не контачит, замыкает и разрывает цепь.
— Не учу. И не собираюсь…
А, ну все ясно! Значит, и я, слава Богу, не болван.
— Чика — это девушка, мучача. Ласково, игриво, шутя…
— Я знаю, но прошу меня так больше не называть, — официальным тоном выдает. — У меня есть имя, и потом…
— Мой голый торс больше не смущает? Все в порядке? У меня еще есть татуировка на спине, — указываю двумя оттопыренными большими пальцами себе за плечи, — могу показать и дать тебе потрогать? Чур, только не ногтями — расчесов и царапин не терплю. А?
Нервно сглатывает и отрицательно мотает головой.
Если честно, жутко надоело слушать ее безумный бред. По-другому и не скажешь! Классная дама, не иначе! Сколько ей лет? Внешность молодой девчонки, а разговор:
«Я — бабуля, мне сто двадцать? А тебе, милок? — Я, сладенькая, старый дряхлый дед».
— Как дела, Жень? Как спалось?
— Оденься, я прошу.
Забрасываю голову и нервно дергаюсь:
— Да кому ты на хрен сдалась. Успокойся уже. Мужика в татуировках не видела, соски мужские давно не лизала, член не трогала? Как ты вообще живешь, а?
Она как-то странно встает на носочки, отталкивается попой от стола, и с гордо поднятой головой на цыпочках, проходит мимо меня.
— Заплати мне, — шепчет мимоходом.
— Жень, — пытаюсь за руку взять, — обиделась? Я нагрубил?
— Заплати за вечер и дай пройти. Отпусти, пожалуйста. Мне домой пора.
Звучит-то как!
— Ты хоть понимаешь, слышишь, осознаешь, как пошло это выходит из твоего святого рта. Жень… М? «Заплати мне за вечер»! А стоимость резинки ты учла? — хихикаю.
— Мне пора, — вдруг останавливается, словно что-то вспоминает, возвращается к барной стойке, небрежно в кучу складывает измятые бумаги, и прижимая их к своей груди, пытается еще раз осуществить трусливый мелочный маневр. — Пропусти, пожалуйста…
Я напираю и прижимаю своей грудью ее к дверному косяку:
— Даже деньги не возьмешь? Гордую включила? Или глупую? Или инфантильную? Или меркантильную? Или трусливую? Или…
— Ты ведь не заплатишь, да?
— Плохо начали, Евгения? Как бы не с того? Сальные, пошлые шутки и голое разрисованное не свежее, чего греха таить, истасканное по борделям, тело не произвели на тебя впечатление? Это ведь не все мое содержание. Есть еще кое-что!
— Я поняла.
Она зажмуривается и тут же затыкается. Медленно поворачивает голову куда-то вбок и демонстрирует мне смуглую точеную скулу с идеально круглой темной родинкой:
— Это приглашение? — шепчу и дую ей на кожу.
— Что? — вздрагивает и возвращается ко мне лицом.
— Красивая…
Хочешь, чтобы поцеловал? Указываешь даже точное место — здесь, видимо, ей нравится. Я бы парочку засосов именно сюда вкатил! Исключительно в лечебных целях! Только в них!
— Ты говорил, что будешь платить три косаря за присмотр за ребенком, а на самом деле…
— Расчет по форме, в строго установленное время. Обычно клиент, он же заказчик, он же покупатель, оговаривает срок, на который берет ту или иную, скажем так, услугу. Я…
— Ты что-то путаешь, Сергей.
— Вряд ли, Женя. У меня, — утыкаю свой указательный палец себе в висок, — отменная память и острый ум…
— И полное отсутствие уважения к другому человеку. Ты грубиян, Сергей. Мне жаль, что у Антонины Николаевны…
— Так я ей передам, что ты не одобряешь методы воспитания, которые она старательно применяла к нам с Лехой. Думаю, мама посмеется, а вот ты, возможно, вылетишь с работы…
— Сволочь! — шипит и зыркает глазами. — Ты сволочь…
— Я знаю, чика, знаю. Все так говорят! А еще…
— Пусти, сказала, — дергается и упирается ручонками в меня. — Не нужны мне твои деньги. Вы считаете, что все можно, все дозволено — бери и пользуйся, наслаждайся. Вы сильные, бесстрашные, все у вас на «пять» выходит, все так, как надо… Хочу вот девку уложу, хочу… Пусти меня!
«Ваша зажратость, откровенная мажористость и вседозволенность, сынки… Все это, сука, жутко бесит и меня заводит! А самое, противное, дамы и господа, что это я вас так воспитал!».
— Извини меня, — отступаю и отпускаю деву.
Женя, всхлипывая, практически бежит в холл, там, по-моему, спотыкается и очень громко падает. Жалко ойкает, стонет, но что странно, тихонечко ревет!
Мудак!
Смотрю в раскрытое окно на кухне, как в заоблачную даль, и совершенно не спешу идти к ней на помощь. Ничем хорошим это точно не закончится:
«Мне нельзя сходиться с людьми! Просто нельзя! Я их калечу и ломаю, словно долбаные шарнирные игрушки».
Твою мать! Как горько она там слезы точит, словно…
— Жень? — тихо спрашиваю. — Ты там как?
Не отвечает, но сопит и, кажется, размазывает сопли по щекам.
— Я могу к тебе подойти? Не прогонишь?
— Да, — рычит сквозь нечленораздельные рыдания.
Шустро направляюсь к ней и на один короткий миг, не приближаясь, застываю, наблюдая очень мерзкую картину… Скрюченная фигура гордой девчонки ползает под всеми интерьерными шкафами и нервно собирает херней исписанные листочки.
— Женя, перестань, — как подкошенный падаю рядом на колени, ловлю ее мельтешащие ручонки, отражаю хлопки ладоней по моим плечам, уворачиваюсь от пощечин, прикрываю голову от ударов, и без конца прошу, — перестань, перестань, перестань. Ты себя изводишь, а это никогда ни к чему хорошему не приводит… Слышишь?
— Что-о-о? — она возмущена, но голос ни на тон не повышает, шипит и словно, издеваясь, спрашивает. — Извожу? Не приводит? Да хуже уже быть не может. А тут еще ты…
Урод?
Все-таки умудряюсь поймать бьющуюся птичку в свою клетку, прижимаю тело, голову, стреноживаю ей руки и, усевшись задом на пол, укачиваю растерянного… Ребенка?
— Перестань, ш-ш-ш, перестань. Разбудим Свята, он тогда нам тут такой концерт закатит…
Ох ты ж черт! Который час? Я опоздал? Свидание у Лехи, сиська Оли, ням-ням для пацаненка и… Никак не успокаивающаяся кубинка в моих дергающихся, как у паралитика, руках!
— Ты что сегодня делаешь?
— Отдыхаю от работы, от жизни, от козлов, баранов, озабоченных мужиков… Не прижимай меня!
Господи! Еще немного ближе — движение горячих губ по моей голой груди. Я ведь, и правда, сейчас позорно жалко и очень быстро кончу:
— Ш-ш-ш, чикуита, заканчивай влажность в моей квартире разводить. Пойдет несущая стена зеленой плесенью, а я этот цвет не очень-то люблю.
— Это, ик, ты, ик, меня, ик-ик, хр-к, довел…
Вот я божья тварь!
— Погуляем?
— Что-о-о? — пытается вылезти из моих таких себе объятий. — Что ты сказал?
— Проведем день вместе. Свят к тебе привыкнет, ты ко мне, а я к тебе, — поймав злобное сверкание карих глаз, вношу поправку, — как потенциальной нянечке для мелкого. А что не так? У тебя семья?
По-моему, она все-таки ждет… Плату?
— Жень, забыл сказать. Огромное спасибо за бутерброды, за тот ужин, я давно так сытно вечером не ел.
— На здор-ик-овье.
Отходчивая, добрая! Сразу видно! Покладистая девчонка! Иначе лихие воспитательные кандибоберы моей матери не проходили бы на раз-два-три! Какой «крутой характер», Жень! Вернее, его частичное, нет-нет, не полное, отсутствие! Вот только полчаса назад она вообще не выносила мое тело, ругала почем зря, а сейчас… Трется щекой о строчку про «Салли, которая может подождать…»* и ласково щекочет мою сиську пушистыми ресницами.
