«Ну же! Катя, выйди! Выйди… Я умоляю, выйди, улыбнись и просто подойди к ней!».

«Антон — крестник моих родителей, Женя. — Значит, ты был знаком с ним практически… — С самого рождения. — Ты мне соврал, Сергей? — Нет-нет. — А это кто… — Фильченко Екатерина. — Та девушка? Вернее… А почему она здесь? А этот мальчик? — Он не мой. — Я… ЧТО? — Это сын Антона. — Как его зовут? — Сергей! — Сергей? — Женечка! ДНК-тест подтвердил отцовство Петрова. Я тут ни при чем… — Я ведь не спрашиваю… Зачем ты врал? — Женька! — Я спрашивала, а ты ответил, что секретов больше нет. Готова была простить все-все, ты сам меня об этом просил. Есть еще какая-то тайна? Я права? — Больше нет! — Сергей!!! — Я думал, что ребенок… Она сказала… Неважно! — Стоп! Стоп! Почему? — То есть? — Почему ты сказал, что думал будто бы мальчик твой? — Жень… — Ты с ней спал, Сергей? Спал… Но совсем недавно все отрицал. Соврал?».

Я должен был сказать ей именно это. Это! Это! И только… Только это и больше ничего! Все остальное абсолютно неважно и за то, что выболтал я однозначно уже прощен. Надо было рассказать все в точности так, как было — не вилять, не скрывать, не выдумывать и не провоцировать новую недосказанность между нами. А сейчас что? Женька поймала меня на, казалось бы, безобидной лжи. Для кого безобидной? Для меня или для нее?

«Я люблю тебя… — … — Женя, я тебя люблю… — Поехали домой, Сергей…»

— Сережа — мой младший сын и поздний ребенок. Так сложилось — тут ничего не попишешь, — хмыкает и пренебрежительно дергает плечами. — Мне было уже тридцать восемь с копейками, а Максиму — сорок и тоже с небольшим довеском. Тяжелые роды, Женя. Очень! Затяжные и мучительные! Сын хорошо трепал меня, а на финал еще и лихо изувечил. С Лешкой, с нашим старшим сыном, три года разницы с Сережей, совсем не было проблем. Странно, но так и есть. Да, долго — несколько часов, довольно нудно, но не больно, или я была моложе и выносливее, но первые роды были строго по протоколу — никаких тебе медицинских ЧС, зато Сергей… — она на несколько секунд с блаженной улыбкой на лице прикрывает заплаканные глаза, зажимает двумя пальцами нос, безобразно всхлипывает, хрюкая, икает, а затем резко поднимает веки и продолжает тяжелый, абсолютно бесполезный, для меня разговор. Если честно, я бы сейчас предпочла немного помолчать, но эта же сама Смирнова, кто ей может в чем-то отказать. — Кесарево сечение, Жень! Общий наркоз, донорский запас крови, нервный муж, первый маленький ребенок, строгий консилиум, непростые и негуманные решения — в общем, все, как заказывали. Но у меня была никем-ничем неперешибаемая цель и мой жуткий характер. Ты же знаешь, Рейес, я как упрусь…

Ждет моего официального подтверждения? Так мне абсолютно нечего ей сейчас ответить. Пусть, что хочет, то и говорит.

— … Сложная операция — сын, видимо, и там держался ручонками за разорванные края моего нутра, тщательно исследовал гаденыш свою мать, препарировал, топтал ножками, дёсенками грыз и матку жрал. Прости, прости, прости… Не слушай этот бред, на меня, видимо, находит. Не могу больше — тяжело, девочка. Слишком! Не по силам мне этот чертов камень. Ах, как сильно голова болит. Ужасный день, просто невозможный. По обстоятельствам, все, что дальше помню, — это выразительный немного потемневший шрам на сморщенном от растяжек пузе и детские мальчишеские пальчики, трогающие «мамин второй ротик». Потом, естественно, были сопутствующие проблемы с женским здоровьем. Об этом не хочу вспоминать и что-то говорить — тебе не надо знать, это личное. Сергей, Сереженька, Серый… Он… Очень долгожданный и чересчур желанный ребенок. Но наши годы с мужем, видимо, как-то отложили отпечаток на него, как на того, с которого принято всегда по полной спрашивать, что бы он ни вытворял. Не знаю, не знаю… Сожалею о многом, но никогда о том, что он был мной рожден… Нисколько, никогда, ни разу, ни в коей мере! Он достойный человек, сильный, умный, способный на поступок… Но слишком беспокойный. Мечущийся. Гиперактивный. Нервный и… Свободолюбивый… К тому же, плохо сходится с людьми. Иногда мне кажется, что он… Всех вокруг себя использует. Словно…

Ее «маленький ребенок» — жалкий манипулятор? И об этом так спокойно говорит его родная мать?

А мне вот кажется, что он все скрывающий и тщательно скрывающийся… Теперь вот появилось стойкое предположение, что этот выстраданный сын самый настоящий наглый…

Лгун, врун, брехун! Трепло! Пустышка!

— … Ах, Смирный, Смирный! Это его мнительная нехорошая черта.

Сейчас стараюсь не смотреть на нее и не смущать. Перед глазами все еще стоит та неприятная картина: Максим Сергеевич, удерживает свою бьющуюся в истерике жену за предплечья, выкручивает ей плечевые суставы, выгибает узкую спину, да он практически поднимает ее за тонкие кости вверх, а она, брызгая слюнями, орет, как полоумная, нам в лобовое:

«Дети, дети… Перестаньте! Я вас прошу… Идите к нам! СЕРГЕЙ!».

— Что он сделал, Женя? Ты можешь рассказать мне все, абсолютно все, не стесняясь. Я его мать. Привыкла получать эмоциональные затрещины от общества. Сын сейчас не слишком морализован, скорее, наоборот. Сергей с некоторых пор совсем не признает человеческий закон. Вы ведь поругались, я права? Почему так долго не выходили из машины? Что он говорил? Господи! Что надо выпить, какое снадобье, отраву, подпольное лекарство, чтобы все забыть? Сергей, Сергей… Как же так? Он напугал? Ты его боялась?

«Что сделал? — Ничего! Хорошего… Все, как всегда. Соврал!».

«Поругались? — Скорее, нет! В его машине, припаркованной перед вашим хлебосольным домом, сохранялась оглушающая тишина…».

«Не выходили из машины… — Не знаю. Но он меня не выпускал!».

«Говорил ли? — Я не знаю. Если это можно было назвать нашим разговором. Сергей молчал и в то же время… Очень громко заклинал. Просил прощения. Каялся. Объяснял, но… Шепотом. Сергей шипел и отворачивался. Стыдился, прятался… Словно от людей бежал!».

«Я не знаю… Не знаю!».

«Страх, оторопь, боязнь и ужас… Напугал ли он меня? — Нет! Нет! Нет!».

«Я не боялась Сережу, как сильного непредсказуемого мужчину, случайно, по неосторожности загнанного в угол! Хотя мне было страшно от того, что я по-прежнему люблю его. Это словно вирус, физическое наваждение, привязанность… Или это стокгольмский синдром, моя беременная патологическая зависимость от будущего отца ребенка?».

Ответы в голове прокручиваю, но вслух ни одного не выдаю. Зачем она все это, как сказку на ночь, неразумной мне рассказывает? Эта информация вообще кому-нибудь нужна? К чему? И стоит ли сейчас вообще что-либо начинать? Оправдывать, скрывать или распространять?

Нет! Слишком поздно.

— Антонина Николаевна…

— Тоня, Женя. Тоня, Тоня, Тоня… Называй меня, пожалуйста, этим именем и оставим в покое в моем доме наши отчества. Официоз лишь для рабочей обстановки и подчиненных.

— Это неправильно и неудобно. Вы старше, и Вы моя начальница.

— Тоня! — она шипит и смотрит исподлобья на меня. — Не читай здесь лекции о правильности тому, кто в этом болоте погряз по самую макушку. Ты слишком молода. И потом, Евгения, если поступать все время правильно и ехать только прямо, то точно быстро не доедешь, нарвешься на сто один патруль моральных чудаков и на единицу больше курсирующих рядышком правоохранительных органов, поэтому иногда можно и за угол свернуть. Под настроение и с разрешения. Так вот, я Тоня! Такое имя, выбрали родители и назвали в честь бабушки, если это еще кому-то интересно.

Она вдруг отталкивается руками от гладкой столешницы и, бегло, как бы невзначай, осматривая меня, проходит к кухонной двери и тихо закрывает выход. Прижимает плотно полотно и прислоняется к нему своей щекой:

— Они не помешают нам. Пусть сами там… Всем нужно успокоиться, перевести дыхание, подумать, чтобы принимать адекватные, не на эмоциях, решения. Я так устала, Женя. Устала, устала, устала… Я бы с удовольствием умерла, да смелости, как видно, не хватает…