— Нельзя так говорить. Вы не правы, — обрываю жуткую речь.

— О! А ты поучи меня, Рейес, поучи. Я люблю учиться.

Что это такое? Что тут происходит? Куда я, вообще, попала?

— Что значит это «не помешают»? Вы закрыли дверь, ведете какие-то странные разговоры. Я уверяю Вас, что у меня все хорошо. Мы поговорим с Сергеем дома. Выпустите…

— Ты ведь ждешь ребенка, Женя? От Сергея? — равняется со мной и опускает взгляд на мой сегодня почему-то слишком сильно выпирающий живот. — Не ошиблась? Нет-нет! Я снова не ошиблась!

Не знаю, что сказать. Правду? Возможно. Тем более что этот, не держащий за зубами язык, все своей матери, как видно, растрепал.

— Да.

— Можно тебя обнять? — поворачивается ко мне лицом, но без моего разрешения не осмеливается проявить смекалку. — Женя, я могу тебя обнять?

— Да.

Смирнова встает на носочки и забрасывает мне за плечи свои тонкие дрожащие в неудержимом припадке ручки.

— Дождалась! Дождалась! Женя, Женя, Женечка, — умудряется поцеловать меня в щеки и тут же пальцами стереть следы от бледно розовой помады. — Видно, видно, все вижу! Нас красит это состояние. Ты такая… А что у вас тогда там, в машине, произошло?

— Ничего.

Она начинает суетиться по всему свободному пространству, беспокойно дергать ящики столов — то открывать их, то с громким звуком хлопать ими, приподниматься и вытягиваться на всю возможную длину к полкам и даже несколько раз нервно открывать кран. Вода шипит и бьет по раковине, а у Смирновой на лице улыбка всеми цветами радуги играет. И это очень странно, а ее сумбурное поведение, если честно, меня немножечко пугает!

— Я тебе кофе сейчас не предлагаю. Вредно, хотя знаю, что хочется, — улыбается. — Тогда, наверное, сок? Но не апельсиновый, обойдемся без цитрусовых. Какой желаешь? Морковно-яблочный, вишнево-банановый, сливовый, виноградный… Забыла! Есть гранатовый, натуральный. Женечка?

Отказываюсь и сильно головой мотаю:

— Нет-нет. Спасибо, но ничего не надо. Все нормально…

— А может быть, теплое молочко? Чаек? Печенье, есть пирог с повидлом, пряники. Дашка постоянно просит, такая сладкоежка, моя старшая внучка, вот я ей их и пеку.

— Антонина Николаевна, пожалуйста…

— Смирный называет меня Тохой, Женя, — перебивает. — Если тебе будет удобно, то я не против, да и муж тебя с радостью поддержит. Мужским именем, ты представляешь? Вот же подлец, да? Я для него по-прежнему Прокофьевский Антон. Ношу его фамилию, а все еще… Сколько уже? Со счета сбилась, Макс лучше знает, у него там свой, персонализированный, учет.

«Антон — крестник моих родителей, Женя. Он сын их лучшей подруги детства Кати… Тоха Петров… — Муж называл меня Тохой, Женя! — Господи! Они, видимо, назвали своего сына… В честь нее?».

— … Моя девичья фамилия Прокофьева. А это шутливое прозвище закрепилось еще с моих четырнадцати лет. Мальчишки, мальчишки… Макс Смирнов, упертый баран, очень гордый, неприступный… Он такой ревнивый и злопамятный, Женя, — она легко щипает меня за талию и отступает назад. — Какой у тебя срок, девочка, если не секрет?

Тонкая игра! Как по нотам раскатывает пойманную жертву на ненужную откровенность. Перескакивает с одной темы на другую и не дает сгруппироваться и сосредоточиться. Что ей надо от меня?

— Восемнадцать недель, — тихо отвечаю.

— Я так рада, Женя. Не могу двух слов связать, если честно. Ты и Сережа… А что с полом? Знаете уже, кого ждете или…

— Я не хочу узнавать. Мне достаточно того, что он здоровенький, там, внутри меня, находится один, не голодает — всего в достатке, и места, и питания, у него прекрасное настроение, малыш шевелится и у меня наконец-то прекратились неприятности беременных женщин. Все! Через тридцать две недели, если повезет, я узнаю…

— Вы, — с упреком, что ли, исправляет, — вы узнаете, вы с сыном, с Сережей, узнаете… Не надо…

Не отрицаю! Я точно нет! А вот, что скажет он, когда вдруг, в какой-нибудь щекотливой ситуации, ему придется чего-нибудь лишнего случайно не сболтнуть? Есть ли вообще эти «мы» после его дебильной лжи? Не пожелает ли он и меня отправить на тест с одной-единственной целью установить истинность его внезапно состоявшегося отцовства. Господи! Какую чушь я сейчас несу!

— Как угодно.

— Женя, — спокойно говорит и так же мягко, доберманьим шагом, на одних подушечках пальцев, подкрадывается ко мне, — это ведь и его ребенок. Да? Ты согласна со мной? Ты ведь не поступишь, вернее, скорее наоборот… А что с… Извини, если лезу не в свое дело. Вы собираетесь? — она заламывает руки и задним ходом почему-то стремительно вдруг начинает отступать — Смирнова лебезит, заискивает передо мной сейчас? Пошло и противно. — Сергей… Как это правильно спросить? Господи! Кошмар какой-то. Ничего не соображаю. С тобой трудно, — усмехается, — извини меня…

Она пытается спросить о свадьбе, кажется? Сделал ли ее сын мне предложение? Поступил ли, как мужчина, или… Струсил, сдрейфил и убежал от неотвратно накатывающей ответственности.

Неспешно, словно под гипнозом, поднимаю ту самую руку и сквозь накатывающие слезы рассматриваю маленькое колечко, которое он настырно и со злостью напяливал мне на безымянный палец в своей машине, когда мы будто бы «молчали» за закрытыми дверями и пытались не разрушить то, что с колоссальным трудом вот только-только возвели.

«Хочу тебе напомнить, что несколько минут назад ты согласилась стать моей женой, выйти за меня замуж и смириться с моими грехами. Да, Женя, их до хрена! Чего уж тут! Опять я вру. Их просто херова куча. Я, я, я… Грешил! Не отрицаю. Хочешь, отлупи меня, ударь прямо сейчас… Я не стану сопротивляться. Ты права! Я уебище! Чмо! Кобель! Скотина! Мерзавец! Ну, кто еще? Помоги мне. Что-то с выдумкой, блядь, проблемы! — Не ругайся. Это грубо. — Извини. Забыл-забыл. Не подхожу, да? Грубый? Циничный матерщинник? Я… Такой, как есть! Женя, надевай кольцо! — На нас смотрят твои родители. Антонина Николаевна… Что с ней? — Это тоже я, Женя! Я! Я! Мучаю свою мать. Сволочь адская. Видишь, лишил их друзей, чуть заблудшего внучка у злопамятной Катеньки не отобрал. Сука я! Да чтоб вас всех! Что не так? Я его столько лет за каким-то хером содержал и затыкал бумажками эту дрянь! Что смотришь? Платил, платил, платил… Немало! И надо будет, если это тебе поможет успокоиться, я отстегну Фильченко еще. Я заплачу Петровым за их любезно отозванное заявление, абсолютно неуместное тогда. ВЕДЬ Я АНТОНА НЕ УБИВАЛ! Не это ли ты мне пыталась в мозг впаять? Твои слова? — Это сейчас тут при чем? — Да чтоб тебя! Ты моя жена! Жена! Запомни это. Ну? Ну? Бей меня. Отец тебе поможет. — Он бил тебя? — Ни разу, никого из нас, ни меня, ни брата! Это тяжкий грех поднять руку на сынков. Лучше бы избил до полусмерти или на хрен отдубасил своими огромными костылями. Отец всегда молчал. Молчал, присматривался, прислушивался, а тогда… Он, видимо, мне вообще не доверял. — Выпусти меня, пожалуйста. Или давай уедем. Неудобно. — Надень его на палец, кому сказал. — Сергей… — Не нравится? Значит, завтра купим другое. Выберешь сама. Не вижу в этом никаких проблем… — Зачем ты соврал? — Надень чертово кольцо, Женя. — Ты кричишь? — Ты путаешь, чика. Я шепчу, шепчу, шепчу… Не могу больше. Устал! — На кричащий звук похоже. — Кольцо!!! — Отпусти мою руку. Ты ломаешь мне запястье. — Нет! Ты не передумаешь из-за этого, из-за этой, из-за всего. Мы столько перенесли. Я заслужил прощение. Заслужил! Оно мое! Твой аванс! — Его, как и любовь, заслужить нельзя. Это нонсенс. — Надень, сказал, и не читай тут проповеди! Надевай, надевай, надевай…».

Одной рукой, сведя мои ладони вместе, он крепко держал меня за запястья, пока я выкручивалась и шипела об истинности правды, о важности доверия между двумя близкими людьми, а второй рукой Сергей пытался натянуть тоненькую полосочку обжигающего металла с радугой, играющей на драгоценных гранях, выстроенных в ряд на гладкой поверхности ободка, идеально опоясывающего мой тонкий палец.

— Он сделал предложение, а я приняла. Мы поженимся, Антонина Николаевна.