— Я околел, урод, — Леха перегибается с крыши. — Шевели поршнями, купидон-затейник.

Стараясь не смотреть вниз, забираюсь по лестнице-штурмовке на крышу, на цыпочках, прикрыв глаза, крадусь по черепичной кладке, и приземляю зад на одеяло, раскинутое на поверхности под звездным небом старшим братом:

— Привет, Алексей!

— Здоровались, Серега. Оговорим, пожалуй, наш регламент. Прошу учесть, что у меня семья и двое маленьких детей.

— Полчаса?

— Минут пятнадцать, братик. И только кратко, лаконично, по делу, без выводов и точек зрения. Она, эта Катя, шантажирует тебя?

Эк он загнул-то! Так я сразу и сказал! Ага!

— Она хочет денег, Леха, — смягчаю высказанное братское предположение.

— Шантаж. Так толковый словарь иностранных слов сказал. Дальше! Компромат, свидетельства, улики, вновь открывшееся дело или, — брат закрывает медленно глаза, а затем с громким выдохом их открывает, — проснувшиеся с не пойми каких херов Петровы? Отец в курсах?

У меня есть сын, брат! Взрослый! Девятилетний мальчик! Внук Смирновых! Таким бодрым сообщением она несколько лет назад меня освежевала, а теперь из ледника, как недоеденную тушу, достает и периодически кусает мой сексуальный зад.

— Леша, есть ребенок, мальчик. У Фильченко есть девятилетний сын. Подожди, — замечаю, как брат приоткрывает рот для выдачи крутого мата, — и дай до конца все рассказать, а потом еби меня, что есть силы. М, договорились?

— Насладись, Серега, моя аудитория у твоих волосатых ног. Я слушаю, дружок.

«Сережа! — Что ты наделала? — То есть это моя вина? Я затащила скромного мальчишку в кровать? Оттрахала и ребенка сделала? Да по тебе тюряга плачет за сексуальный марафон, который ты мне тогда организовал. — Я выпил и ни хрена не помню. — И что? Оправдание? „Я выпил, но не был пьян“. Ты прекрасно отдавал себе отчет в том, что тогда происходило. — Убирайся, Катя! Вон! — Он твой! Твой! Твой! Сере-е-е-ежа!».

Этого не может быть! Или может! В тот день я ей не поверил, а сейчас после прошествия стольких лет и случая со Святом, с Женькой… У меня болезнь! Я безответственный дегенерат? Урод?

— Чудесная история, Сергей. Вы идеальная с ней пара. Два законченных мудака. Ты ведь клялся, что ничего с ней не было! Такие показания давал? М-м-м! — брат хватается за волосы.

— Не было! Не было! — вдруг резко затыкаюсь.

— И как же так?

— Не знаю, Леха. Я был пьян. Антон погиб, она просила ласки. Я, я, я, — громко сглатываю, — тогда… Блядь! Я ведь ее любил! Я ревновал ее к другу, понимаешь?

— Нет. Извини, в такой ситуации никогда не был. На чужое не смотрю, не трогаю и не касаюсь.

— А я посмел! Посмел! И что с того? Она пришла! Сама! Сказала, что ошиблась с выбором, что очень сожалеет, что… Я не знаю! Лех, я так больше не могу. Почему я должен объяснять то, что в тот момент было по обоюдному согласию? А?

— Понял. Дальше! — братец, как сыскарь с пробегом, рявкает.

— У меня есть сын!

У Смирняги открывается ротяка и из него вываливается язык:

— Зашибись, Серега! Ты не мудак! Ты… ЗАДРОТ! И сколько парню? Со счетом плохо, но по-моему…

— Девять лет.

Брат удивленно изгибает бровь:

— Девять лет мальчишка мается, а ты строишь порядочного чудака, — он громко хмыкает. — Отец тебя убьет, Серый. Убьет и будет прав! Ты знаешь, — Алексей встает, — если ему понадобится скрыть следы преступления, я ведь, не задумываясь, помогу. Мать очень жалко. Кроха будет горевать! Это, блядь, беда! Но мы с женой заделаем ей третьего внучка. Я постараюсь, чтобы парень получился. Назову его… Сирожа! Ты, сука, гребаный гандон! Ты что? Девять лет мальчишке! Что теперь? Чего ждешь?

— Я требую официального установления отцовства. Хочу тест.

— Уже полегче! У Сереги мозг все-таки на месте есть. Тут полностью поддерживаю. А что она?

— Против.

— Есть что скрывать?

Откуда я, блядь, знаю!

— Она утверждает, что других интимных связей в тот момент у нее не было.

— Антон?

— В смысле? — выпучиваюсь в удивленной маске. — Прошло где-то тридцать с лишним дней, когда он…

— Сдох! Так! Отцовство просто установить, Серый. Один мазок, плюс твои связи и твой любименький сообщник Юрочка Шевцов…

— Ты охренел? — легко в плечо толкаю. — Успокойся! Что ты себе позволяешь?

— У нас с батей друг от друга нет секретов. Ему нужно было выговориться — я по доброте душевной с огромным удовольствием помог.

Папенькин сынок!

— Сережа…

— Прости, Лешка, — смотрю на высветившееся имя на дисплее. — Это Женя! Я должен ей ответить. Мы не очень хорошо расстались. Она была расстроена. Звезды не очень для чикуиты встали.

Брат с улыбкой утвердительно кивает головой:

— Да ради бога, Серый. Амор времени не различает.

— Тшш, не вякай. Рот закрой, — прикладываю палец к носу. — Чика?

Она орет! Женька рыдает, икает, страдает в трубку. У нее что-то случилось? Что произошло? Где она? В заложниках, в больнице, в полиции… Ее насилуют?

— Сереженька! Се… Же… И-ка, — чика половину букв не выговаривает. — Томочка! Господи…

— Женя! — подскакиваю и выпрямляюсь. — Что у тебя случилось?

Спешно подбегаю к спуску с крыши, а Лешка кубарем летит за мной.

— Тома, — она громко всхлипывает, икает, — моя Тома, моя… Ик, ик…

Брат молчаливо мне показывает знаками, мол, что произошло, куда бежать. Мне кажется, я догадываюсь:

— Она ушла, малыш? — резко на краю крыши останавливаюсь.

— Сережа… — вздыхает и негромко хнычет. — Я очень тебя прошу, помоги мне. Приезжай домой.

В наглухо застегнутом на все пуговицы угольно-черном пальто, с высоко задранным воротником, без головного убора, с погруженными в накладные карманы руками, уже третий час Женька кружит на пятачке перед городским крематорием.

Моя чика сильно похудела и осунулась… Стала мерзкой старухой в свои прекрасные воздушные тридцать лет. Это очень страшно, весьма резко и чересчур стремительно… Непредсказуемо, спонтанно… Скоропостижно!

«Моя Тома умерла, Сергей! Ты это понимаешь? Что ты смотришь? Я не сошла с ума! — Мне очень жаль, Евгения. Прими мои соболезнования! — М-м-м! Уби-и-и-и-и-р-р-р-райся! — Женя, перестань!».

Девчонка похудела за каких-то жалких два дня с момента смерти Томы. Опустилась и перестала за собой следить, забыла и, по-моему, забылась или все еще старается от суетной жизни внутрь себя уйти. Только немые слезы, затравленный скулеж и ночной скрип ее зубов. Блядь! Как же так? Ежедневные гигиенические процедуры, привет-пока, да-нет-не знаю, а дальше пустота? Это разве правильно? Сильно сомневаюсь! Женя-Женя, пора вернуться к нам!

Хочу выползти из своей машины и занять место рядом с ней, но — нет, мимо, зря, тупое и пустое пожелание — она не позволяет и даже не дает взять себя за руку. Отдергивает, мычит и ноет, а на финал кривит бледное не накрашенное лицо. Я неоднократно пробовал — я все точно уже знаю! Поэтому сижу внутри, в своем автомобиле, и, словно из засады, слежу за ней. Женька слишком тяжело горюет — житейское фортиссимо на лобном месте, а я не знаю, как ей помочь. Что мне сделать? Чика, подскажи! Малыш…

— Да, мам, привет, — прикрыв глаза, с зажатой переносицей тихо в трубку отвечаю.

— Как ваши дела, Сережа?

— Я, — таращусь в лобовое и, как маятник, мотаю головой туда-сюда, — мам, я не знаю. Я не прав?

— В чем? Где вы, сынок? Не понимаю.

— В крематории, — хмыкаю, — процесс не быстрый. Ты же представляешь, что это человек. Это маленькое, старческое тело… Есть кости, сухожилия, мышцы… Кровь! — ладонью прикрываю рот.

«Сережа? — Да, Тамара. — Вы такой хороший молодой… Юноша! Парень! Мужчина! Если бы я была на не один десяток лет моложе, то обязательно позволила бы Вам приударить за мной. Как я? Подхожу? Только честно! Еще в соку, а Вы, молодой человек, заинтересованы во мне? Или уже ничего хорошего? Присмотритесь лучше! Отдельная квартира все-таки в центре города! М? — Царица Тома! И на мобильном троне! — К тому же язвительный и острый на язык! Же-е-е-е-ня! Сергей мне сделал комплимент! — Могу ручку поцеловать? — Не переигрывайте, молодой человек. Не пережимайте! Во всем должна быть золотая середина. Всплески, в том числе эмоциональные, всегда заводят нас в тупик! Будьте лучше! Казаться с ней не нужно. Нужно… — Быть? — К тому же умный! Господи, где мои тридцать лет! Целуйте в щечку и идем пить кофе. Же-е-е-ня, по-кубински, с сахарком!».