— Ты… Ты…
— Со мной, малышка? Не быстро? Как ты хочешь?
Она бешено из стороны в сторону вращает головой, бьет грудью и на хрен острым шилом прошивает мое тело.
— Серый…
«Серый»? Даже так? Смещаюсь и долблю чикуиту мягче, под другим углом.
— Что это? Я… Я…
А дальше ересь и какое-то бессвязное «буль-буль». Потом «хр-хр», немного «у-и-и» и всплеск энергии стихий из разверзнутого рта:
— Госпо-о-о-о-ди, м-м-м-м, Се-ре-е-е-е-жа!
Да! Красивая моя! Кусаю Женьке яремную вену и на бешеной скорости врезаюсь в гостеприимно распахнутую только для меня узкую вагину.
Защита! Защита… Я без резинки… Твою мать! Успел, успел… Шиплю и щедро орошаю ей живот, лобок и бедра.
— Женя, — укладываюсь сверху, растягиваю собой ее ноги, обхватываю руками женский зад и прижимаюсь к ней собой. — Хорошо, хорошо…
Она дрожит и всхлипывает. Что не так? Замираю, закрыв глаза, уткнувшись в шею.
— Хорошо, — стонет и сопит. — Ты тяжелый… Сережа… Больно. Не могу дышать…
Улыбаюсь и шепчу:
— Спи, грязнуля. Спи… До утра не буду трогать, а там, — ухмыляюсь, оскаливая рот, — как пойдет. В тридцатник, Женя, надо трахаться и спать. Как тебе наш план?
Молчание — по-видимому, знак добровольно обоюдного согласия…
— Что ты делаешь?
Закидываю Женьку попой на тумбу с раковиной.
— А что не так?
Ерзает, но раздвигает ноги, между которыми я гостеприимно и плотно располагаюсь.
— Надо побриться, Сережа! — рассматривает мое лицо и прикасается к щетине. — Зарос, как Робинзон. Колешься и чешешься, словно коростовый… Только…
Глазами ей показываю, что готов внимательно учительские тирады слушать.
— Виски оставь подлиннее.
— Это просьба, пожелание, что?
— Мне кажется, тебе пойдет, если будут не слишком длинные, — она хихикает и, резвясь, болтает ножками, — бакенбардики. Такие знаешь, аккуратненькие пейсики! Мне нравится, когда у мужчины есть… Выразительные бакены! — проводит ручками по соответствующим местам на своих щечках.
— Пушкина из меня ваяешь, чика?
Кулак! Удар! Как, сука, ноет грудь!
— Женя, — перехватываю резвую ладошку, — ты ведь доиграешься с этими крючками. Я ведь обещал тебе жесткий быстрый секс с завязанными за спиной руками. Наверное, надо претворить в реальность четкое намерение. Успокойся, чика!
— Я тебе не чика, — рычит, сверкая карими глазами.
— Чика, чика, маленькая чикуита.
— Р-р-р-р!
— Цыц, тигрица! — протягиваю ей бритвенный станок. — Не желаешь помочь, малышка?
Несмело берет, в упор с подозрением рассматривает и держит возле носа:
— Я ведь не уверена, что не зарежу тебя, Сережа.
Не слушая ее, намыливаю свою рожу пеной. Похлопываю по щекам, затем испачканными пальцами бережно касаюсь кончика ее носа.
— Приступай!
Растопыриваюсь руками по обеим сторонам от сидящего женского тела и приближаюсь к ней измазанным лицом. Она, никуда не торопясь, проводит станком по моей раздувшейся от забранного воздуха щеке:
— Сильнее, Женя. Ты не бреешь меня, а щекочешь.
— Да помолчи ты. Господи! Как это? Черт! Я не пойму. Тебе не больно?
Обхватываю ее руку и направляю нас по своему лицу:
— Вот так!
У чики открывается рот от изумления и таращатся глаза.
— Что страшного, Евгения? Я не барышня, малыш. Давай, с нажимом, но соблюдая человеческую осторожность.
Отрицательно мотает головой:
— Это первый раз, Сережа.
— Все когда-нибудь бывает впервые. Виски оставь мне, как решила, — вытягиваю шею, задираю подбородок, — смотри там, по кадыку не полосни, а то издохну от потери крови.
Чикуита закусывает нижнюю губу и сосредоточенно водит острым режущим предметом по моей ухмыляющейся наглой роже. Женька бреет, спиливает мне щетину, рассматривает и гладит освободившуюся от пены кожу, а я наглею и запускаю одну руку ей под полотенце, которым обернута девчонка.
— Ты!
Резкое движение — громкий писк и мое:
— Блядь! Чика!
Порезала и искромсала грозная Евгения!
Она замирает с предметом вынужденной халатности и, как голозадый пупс, хлопает слезящимися глазенками:
— Сережа! Извини меня…
— Я умираю, чика. Не окажешь помощь?
— Да-да. Что нужно делать? — крутится вокруг себя, расплескивая по ванной комнате не снятую бритвенным станком нанесенную пену.
— Податься на меня, вперед, вот так, — воочию показываю на своем примере, плотнее становясь между ее ног, — закинуть нижние конечности мне за спину, закрепить замок, откинуться назад, расслабиться, стонать, красиво кончить… Все!
— Сережа!
Брыкается и не торопится зачитанную мной инструкцию выполнять.
— Ложись, чикуита. Ложись! По-твоему ведь все равно не будет. Же-е-е-ня!
Своей ладонью нажимаю ей на грудь и раскладываю на ванной мебели, как человеческую тушку под микроскопом. Раскрываю тело, как коробочку миленьких конфет, туда-сюда протягиваю полотенце — потираю Жене грудь и спину. Вхожу без предупреждения и сразу замираю:
— Ну, стерва, у тебя там вечная жара? Так ведь нельзя, Евгения! Это преступление!
— А?
Нет! Пошлости для кубинки пока недопустимы.
— Это что? Сергей! Ты ненасытный.
Начинаю страстный танец на столе, а у Женьки развивается, как на грех, подозрительная речевая активность:
— Сколько…
— Ни хрена не понял, но ты трещи, чикуита. Заводит, Женька, твой голосок и попытки мысли организовать.
— Мы ведь… — что-то шепчет.
Я прищуриваюсь, не отвлекаясь от основного действа, даже к ней прислушиваюсь — склоняюсь и зубами придерживаю мочку ее уха.
— С тобой теперь всегда так. Привыкай! — настраиваю наш персональный темп.
— Сколько можно, Серый?
«Серый»? Опять? Это имя, словно пуля у виска — своеобразная отмашка для урода. Сама напросилась! Потом я слышу только:
«А-а-а, о-о-о, а-а-а, немного и-и-и, и мое любимое… Сере-е-е-е-жа».
Что там у нас по плану? «Трахаться и спать»! Так вот… По факту выписано: посещение душевой кабины, игривая возня у шкафа с нашей немногочисленной одеждой, кручение на барных стульях возле кухонного стола, вынужденная игра на гитаре — я упирался, но играл; прогулка, подобие обеда, ужин при свечах, а потом…
— Когда домой?
— Не возражаешь, если утром, Женя?
А утром…
— Сережа, — чика шепчет мне на ухо.
— М? — переворачиваюсь на спину и подтягиваю ее к себе на грудь. — Соскучилась? Еще желаешь? Руки завязать?
— Мне кажется, сюда кто-то приехал.
Приоткрываю один глаз, с прищуром всматриваюсь в потолок:
«Ну ты и сука, Леха!».
— Полежи. Я сейчас!
Встаю, сияя голым задом, пошловато пританцовывая, иду за домашними штанами, забытыми возле дивана на террасе. Натягиваю на себя, дергано расчесываю волосы на голове и сверху обозреваю двор.
Мать, отец… И припаркованная у входа родительская машина! Как говорится:
«Вот и начинается твой воспитательный дозор, Серега!».
Глава 14
Родители по-броуновски суетятся на входе, задевая друг друга то грудью, то боком, то передком, то задом. Они флиртуют друг с другом, что ли? Господи! Это кокетство? Мать сейчас заигрывает с отцом? Батя отвешивает ей по заднице легкого леща, она подпрыгивает, как кузнечик, и пытается дать по-женски сдачи — открытой рукой, распахнутой ладонью, но старый черт слишком изворотлив и действует на очевидное опережение, сильно внутрь втягивая зад. Наигравшись вдоволь, они в спокойном темпе продолжают гуськом перетаскивать какие-то вещички. Мать негромко что-то говорит, отдает служебные команды своему верному «сторожевому псу»:
«Максим, подай, принеси, помоги, нет, туда не надо, это после, а это, вообще, не мое, откуда все это взялось?»,
а отец молча, но все в «точной» точности и «последовательной» последовательности, с дотошностью и скрупулезностью исполняет. Улыбается, смеется и слегка качает головой. Как им это удается? Они красивая, дружная, образцовая и долгоиграющая пара. Мать — работающая и служащая для ведомства «домохозяйка», по совместительству слишком ярая хранительница семейного очага, а отец… Прекрасный сильный человек на заслуженной от государства пенсии! В кого только я такой нескладный, непостоянный, кобелирующий и дурной?
