— Все еще в Риме. Я вылетел первым же рейсом. — его взгляд то и дело устремляется на закрытую дверь моей спальни. Надеюсь, что Рейф поторопится. Одно его присутствие еще больше разозлит папу, но мне, как ребенку, нужна моральная поддержка. Прямо сейчас мне нужен взрослый человек, потому что я определенно не чувствую себя таковой.

— Он сделал тебе больно? — шипит папа с почти безумным взглядом, и внезапно я понимаю, что в своей голове он уже придумывает жуткую историю.

Конечно, я ни в чем не виновата. Я глупая, невинная маленькая девственница, которую сбил с пути большой злой волк в тот момент, когда мама и папа отвернулись. Папа будет винить Рейфа, и себя, но не меня, потому что, как бы ему ни было больно думать, что мной воспользовались или каким-то образом манипулировали, гораздо больнее было бы поверить, что я просто шлюха.

— Нет! — воскликнула я. — Боже, папочка, конечно, нет. Рейф был настоящим джентльменом.

Как только я произношу эти истеричные слова, я сожалею о них, потому что ничто не может быть дальше от правды. И тот факт, что папа, предположительно, видел, как Рейф варил кофе и размахивал своим барахлом у себя дома первым делом с утра, означает, что игра окончена.

Папины брови презрительно приподнимаются, и он открывает рот, чтобы что-то сказать, но Рейф выбирает этот момент, чтобы появиться, полностью одетый, что ничуть не портит его шикарный внешний вид, несмотря на неопрятные волосы.

— Ты воспользовался моей дочерью, — говорит папа низким, дрожащим от ярости голосом, от которого меня чуть не тошнило от напряжения всякий раз, когда он так говорил в прошлом. Поверьте, сейчас меня чуть не стошнило.

Рейф смотрит на меня так, словно пытается понять, какой линии поведения я от него хочу. Знаю, что ради меня он готов броситься под колеса автобуса, и, хотя я ужасно боюсь папу, чувствую, что защищаю Рейфа больше, чем себя.

— Папочка! — кричу я, прежде чем Рейф успевает открыть рот. — Это неправда. Он мой парень. Мы встречаемся, у нас отношения. Я точно знаю, что делаю. Я взрослая.

Последнее предложение я произношу с писком, который полностью подрывает всякое чувство зрелости и ответственности, которое я пытаюсь донести.

— Ты… прелюбодействуешь. — папино лицо искажается от отвращения.

— Да. — кровь в голове очень сильно давит, я могу потерять сознание. Понятия не имею, что происходит с моим телом, но оно реагирует настолько интуитивно, что я вполне могу оказаться в физической опасности.

Смертельной.

Я дрожу, в глазах темнеет, руки и ноги подкашиваются и кажутся ненадежными, и есть немалая вероятность, что я описаюсь от страха. Скрещиваю ноги и крепко сжимаю бедра в целях предосторожности.

Папа делает шаг ко мне.

— Ты грязная маленькая шлюха. Знаешь, что это смертельный грех. Как ты могла?

У меня отвисает челюсть, лицо застывает от ужаса и неверия, а глаза наполняются слезами. Он ведь не просто так это сказал, правда?

— Эй! — Рейф кричит так громко, что я радуюсь, что стою, скрестив ноги, потому что это пугает меня до чертиков. — Ты не имеешь права так с ней разговаривать. Белль, детка, мы идём ко мне. Этот мужик чокнутый, и я больше ни секунды не потерплю его ненавистнических высказываний.

— Не смей проявлять неуважение ко мне. Это мой дом! — орет папа. Если я на грани описаться, он явно на грани сердечного приступа или, по крайней мере, инсульта.

— Да мне насрать, — рычит Рейф. Я никогда не видела его таким. Он похож на разъяренного быка, ноздри раздуваются, глаза горят яростью. Не знала, что он способен на такое. Он же не стал бы бить папу, правда? — Вы потеряли всякое право на мое уважение и уважение вашей дочери, как только заговорили с ней подобным образом. Вам должно быть чертовски стыдно за себя. Белль. Мы уходим.

Я ошеломленно оглядываюсь по сторонам. Я босиком, в одном халате.

— А как же мои вещи?

— Возьми телефон, детка. — он кивает в сторону спальни. — Тебе больше ничего не нужно.

— Не смей, — говорит папа. — Тебе нужно сходить на исповедь, девочка моя. — он такой пугающий в своей неподвижности. Как будто одержимый. Я никогда не видела его таким разъяренным.

— Еще одно слово, — Рейф тычет в него пальцем, — и я не буду отвечать за свои действия. Белль, иди.

Я, пошатываясь, добираюсь до своей комнаты и оглядываюсь на неубранную, но часто используемую кровать. Наверное, я в шоке. Нахожу свой телефон и хватаю его. Когда возвращаюсь в холл, мужчины сердито смотрят друг на друга. Я не могу справиться с напряжением в этой комнате. Я должна уйти отсюда. Сейчас. Беру Рейфа за руку, и он крепко ее сжимает.

— Мы уходим, — говорит он папе. — Когда вы, черт возьми, остынете и будете готовы извиниться за свои гадкие слова, может быть, она выслушает. Может быть. Если повезет.

Он ведет меня к входной двери, наклоняясь, чтобы поднять мое нижнее белье и платье.

— Мы еще не закончили, Белина, — говорит папа с восхитительным пренебрежением к угрозе, которую Рейф представляет для его безопасности прямо сейчас. — Если ты покинешь этот дом, даже не думай возвращаться.

Я сгибаюсь пополам, как от удара, холодность, жестокость и презрение в его словах поражают меня, как удар в живот. Рейф подхватывает меня на руки, без усилий держа и мою одежду.

— Ты ненормальный ублюдок, — Рейф рычит прощальный выпад в адрес папы, распахивает входную дверь и выносит меня через порог.

ГЛАВА 39

РЕЙФ

Я никогда не испытывал такой ярости. Красный туман праведного гнева застилает мне глаза и расползается по венам, как самый опьяняющий наркотик. Моя прекрасная Белль в моих объятиях, уткнулась лицом в изгиб моей шеи, ее тело сотрясается от рыданий. Ее дыхание с хрипом касается моей кожи, и, видит Бог, мне хочется врезать Бенедикту Скотту по его осуждающей, экстремистской физиономии.

Прижимаю кончик пальца к кодовой панели у входной двери и пинком захлопываю ее за собой. Сильно. Останется вмятина, но, думаю, лучше на куске дерева, чем на носу Бена.

Во всяком случае, я так себе говорю.

Белль прижимается ко мне, когда я опускаю ее на свою кровать. Я снимаю обувь и куртку, забираюсь рядом с ней, прижимая ее к своей груди и перекидывая ногу через ее. Если я смогу прямо сейчас отгородиться от всего мира ради нее, я это сделаю.

Лежу и обнимаю ее. Я неподвижен, а она дрожит. Позволяю ей выплакать свою боль и потрясение. Пусть ее нервная система сама найдет выход.

В конце концов, мучительные крики переходят в хныканье, а дрожь прекращается. Моя рубашка намокла от ее слез. Провожу рукой по ее волосам, от макушки до поясницы, снова и снова. Я бормочу банальности. Все в порядке, милая. Я здесь. Я буду оберегать тебя. Этого недостаточно, но я чувствую себя беспомощным. Какая от меня может быть польза, когда ее собственный отец только что практически плюнул ей в лицо?

— Тебе что-нибудь нужно? — спрашиваю я, когда она замирает в моих объятиях, если не считать редких судорожных всхлипов.

Она качает головой, прижимаясь ко мне.

— Я не знаю, что делать, — признается она, хватаясь за мою рубашку.

— Тебе не нужно ничего делать прямо сейчас, — говорю я ей.

Она поднимает голову. У нее покраснели глаза, маленький вздернутый носик припух, щеки мокрые. Я не хочу отворачиваться от нее, чтобы найти салфетку, поэтому поднимаю отворот ее халата как можно выше и промокаю ей глаза махровой тканью.

— Я не могу туда вернуться, — говорит она, и на ее лице застывает выражение паники. — Но все мои вещи там.

— Это мелочи. Я зайду за ними позже или могу заказать доставку всего, что тебе нужно, из магазинов. Это не важно. Важно то, что ты здесь, в безопасности, и у тебя есть я. Считай, что это твой кокон, хорошо? Ты можешь прятаться здесь столько, сколько захочешь.

— Но тебе нужно идти на работу. И мне тоже. — ее глаза расширяются. — О Боже. Не знаю, как я смогу собраться с силами, чтобы встретиться с Мари.

— Детка, сегодня никто не выйдет на работу. Ни ты, ни я. Я от твоего имени возьму больничный.