То, что я почувствовал, когда Белль впустила меня в свое тело сегодня вечером, было настолько необычным, таким трансцендентным, таким интимным, что это легко было принять за совершенно другое действие.

— А потом? — спрашивает она. — Что будет после программы?

— Я же говорил, — отвечаю я. — Я не хочу подрезать тебе крылья, не сейчас, когда ты только учишься летать. Мы сделаем это на твоих условиях. Я счастлив, что больше никогда и пальцем не трону другую женщину. У меня есть мой прекрасный хамелеон — моя шлюха и моя Мадонна. Мне больше никто не нужен. Но нам повезло, что мы оба любим кинк, даже если ты еще не изучила его до конца. Если мы хотим время от времени вместе играть с другими людьми в рамках какой-нибудь сцены, почему бы и нет? Если я хочу трахнуть свою прекрасную девушку на публике, чтобы никто другой не приближался к ней ни на шаг, почему бы и нет? И если ты хочешь остаться со мной в этой постели и никогда больше не переступать порог «Алхимии», то ты того стоишь. Я же сказал, мне не нужно ничего, кроме тебя.

ГЛАВА 36

Белль

Теперь, когда мы открылись друг другу, я набираюсь смелости задать вопрос, который волнует меня больше, чем любой другой, связанный с моими кинками.

— Я хотела спросить, не согласишься ли ты пойти со мной в воскресенье, — говорю я (ладно, это не совсем вопрос).

— Конечно. Куда угодно.

— Тебе не обязательно соглашаться, — тороплюсь добавить.

Он смеется.

— Детка. Куда?

— Я подумывала сходить на мессу, — признаюсь я, — и надеялась, что ты тоже придешь. Не знаю, введен ли у тебя полный запрет на посещение мессы в эти дни или…

— Конечно, я пойду с тобой, — быстро говорит он. — Я и не знал, что ты все еще посещаешь их.

— Иногда я хожу туда, чтобы составить компанию родителям. Обычно нет. Но в эти выходные хочется.

Он на мгновение замолкает, затем шутит:

— Надеешься, что после этого будет исповедь? Или, что немного божественного подхалимажа скрасит тот факт, что ты грязная, проклятая грешница?

Я скорчила ему гримасу.

— Уверена, я слишком проклята, чтобы час на мессе что-то изменил. Как повезло, что я больше не верю в ад, не так ли?

— Очень повезло. — он крепче обнимает меня и кладет подбородок на мою макушку. Так что, когда я заговорила снова, мой голос звучал в его груди.

— Думаю, я просто… Не знаю. Наверное, я как бы хочу доказать что-то самой себе. То, как мне преподносят католицизм, настолько впечатляет, что иногда кажется, что есть только один выход — подчиниться или умереть. Буквально. Типа, пойти ва-банк или просто сдаться и уйти.

— Я понимаю, — тихо отвечает он мне в волосы.

— Все так заведомо обречено на провал, а правила так смехотворно сложны. Но есть моменты, по которым я скучаю. И месса — одна из них. Я терпеть не могла ходить на неё в школе — это было так скучно, — но теперь я немного скучаю по этому. Это расслабляет. Странно ли, что я так себя чувствую, или я просто привыкла думать, что это что-то особенное, хотя вся вера — просто дым и зеркала?

— Думаю, здесь есть и то, и другое, — говорит он. — Да, эти ритуалы вбивались в наше подсознание неделя за неделей в течение многих лет, поэтому мы будем придавать определенное значение вещам, которые на самом деле могут этого не значить. С другой стороны, ритуалы — неотъемлемая часть человеческого существования. В каждой культуре они есть. Они придают нам уверенность, дают цель и смысл. Ритуалы, с которыми ты росла, несомненно, будут теми, которые вызывают комфорт, даже если у тебя сложные отношения с католическим Богом, в которого тебя воспитали верить.

— Наверное, именно по этой причине, — говорю я, — я хочу пойти на мессу в воскресенье. Хочу немного комфорта. Не обязательно «подчинись или умри». Я становлюсь взрослой, которая сама делает выбор, но все же имеет право ходить на мессу на своих условиях. В этом есть смысл? Я просто примеряю новую модель на себя.

— В этом есть смысл, — говорит он и притягивает меня к себе.

Слова Рейфа звучат у меня в ушах, когда тридцать шесть часов спустя мы сидим в середине бесконечных рядов церковных скамей в Бромптонской молельне. Это церковь, в которую я чаще всего хожу со своими родителями, и мне здесь нравится.

Католики и протестанты всегда испытывали и, вероятно, всегда будут испытывать чувство морального превосходства друг над другом. После многих лет изучения Реформации я полностью понимаю, почему Лютер и другие мистики отделились от церкви. Католическая церковь того времени была полна коррупции и злоупотреблений властью. Даже библии на родном языке были запрещены. Нелепо думать, что необразованные люди получат больше пользы от мессы, прочитанной на латыни, чем на языке, которым они владеют.

Тем не менее, есть одна вещь, которую, как мне всегда казалось, католицизм делает блестяще, — пышность и церемонии. Кальвин и его приспешники называли это расточительной, аморальной и ошибочной опорой на символику и пустые ритуалы в ущерб одной только вере, но я с этим не согласна.

Суровые интерьеры церквей Англиканской церкви не для меня. Я католичка до мозга костей. Мне нравятся витражи, золото повсюду, священники в богато расшитых облачениях и полнейший декаданс.

Ты же знаешь, это все во славу Божью.

Оратория воплощает в себе тот тип дерзкого, роскошного католицизма, который Баз Лурманн воплотил в «Ромео и Джульетте» и из которого Дольче и Габбана черпают бесконечное вдохновение для своих позолоченных, роскошных интерпретаций сицилийских мадонн. Это место потрясающее.

По иронии судьбы, мы решили посетить латинскую мессу. Я понимаю немногим больше, чем обычный крестьянин эпохи Тюдоров, но есть что-то в монотонном произношении священника на непонятном, давно умершем языке, что убаюкивает меня в некое состояние полусна. Его слова так древни, воздух наполнен ладаном, а хор, когда поёт «Panis Angelicus» во время Причастия, так захватывает дух, что я ощущаю умиротворение.

Как дома.

Это то, что мне было нужно. Иметь возможность прийти сюда, искать убежища в Божьем доме, даже будучи грешницей. Даже если я больше не знаю, как выглядит этот Бог. Прошлой ночью я снова впустила своего великолепного парня в свое тело. Этим утром он стоит на коленях рядом со мной на твердой деревянной скамье в потрясающей церкви, потому что я попросила его об этом.

Я не иду на Причастие. Никто из нас не идёт. Это слишком похоже на лицемерие, особенно если я больше не верю, что маленькая облатка — тело Христа, а вино — его кровь. Оставлю это на усмотрение тех, кто верит.

Но несколько мгновений назад, когда мы стояли и читали «Pater Noster» все вместе, от древних слов у меня мурашки побежали по коже.

Pater noster qui es in coelis,

sanctificetur nomen tuum;

adveniat regnum tuum,

fiat voluntas tua,

sicut in coelo et in terra.

Я определенно не исполняю волю Божью. Но не все равно ли ему? Он мстителен? Или все-таки любит меня? Если, конечно, Он вообще существует.

Тем не менее, я поступила правильно, придя сюда. Сегодня утром я сомневалась в себе. Боялась, что, возможно, делаю это из-за того, что, как хорошая девочка, хочу, чтобы меня простили за переступаемую черту. Но, стоя здесь на коленях, понимаю, что я здесь на своих условиях. И это придает сил, потому что монахини никогда не упускают из виду, что однажды я могу позволить себе выбрать те стороны моей веры, которые служат, и отбросить те, которые ограничивают меня. Которые наносят вред.

Я опускаюсь на колени поближе к Рейфу, и он накрывает мою руку своей.

РЕЙФ

После мессы мы с Белль прогуливаемся мимо музеев и направляемся в Саут-Кен, где уединяемся в уютном уголке маленького кафе на Дрейкотт-авеню, где можно позавтракать. На прогулке она тихая, задумчивая, хотя и не выглядит расстроенной.