Пятое. Опасное? Серьезно? Или только Церковь имеет право посягать на внушаемые умы детей? Напомни, какое было самое известное высказывание Святого Игнатия Лойолы, основателя ордена иезуитов? О, да. Дайте мне мальчика до семи лет, и я сделаю из него мужчину. Если это не вопиет о жутком промывании мозгов детям, то я действительно не знаю, что тогда.

Вот что я на самом деле говорю:

Ни слова.

Вместо этого мое тело совершает слишком знакомые вещь: оно замирает, еда мгновенно переворачивается в желудке, шея горит, а слепая паника мрачно застилает мое периферийное зрение. Я сижу там и заставляю себя переждать все это, отчаянно ломая голову над тем, что бы самое умиротворяющее сказать прямо сейчас, что сменит тему и улучшит папино настроение. Восстановит равновесие за обеденным столом в последний вечер родителей перед их отлетом в Италию, чтобы отправиться в свое средиземноморское путешествие.

Потому что именно так я и действую. Угождаю.

Вы, вероятно, знакомы с тремя основными реакциями на стресс: борьба, бегство и замирание.

Есть и четвертая.

Пресмыкание.

И я больше всех пресмыкаюсь.

Очевидно, это проверенная реакция людей, выросших в семье с эмоционально нестабильным человеком, особенно взрослым. Я успокаиваю. Сглаживаю. Лезу вон из кожи, чтобы сохранить мир, потому что холодный ужас, охватывающий меня, когда кто-то выходит из себя, столь же иррационален, сколь и реален, будь то мой собственный отец или любой мужчина за соседним столиком в ресторане.

Я говорю, что это иррационально, потому что отец никогда не проявлял физического насилия.

Но это не останавливает холодный ужас. Отчаянный зуд желания все исправить.

Мы с мамой переглядываемся, пока папа пыхтит над своим недоеденным морским окунем, как будто это ответственно за кажущуюся мрачность мира, в котором он живет. Мама кривит рот наполовину сочувственно, наполовину так, что «тебе следовало бы знать лучше». И мне следовало. Потому что каждое общение с отцом — минное поле, и обычно я взвешиваю каждое слово. Еще до того, как оно слетело с моих губ, я мысленно отказалась от своего бесцеремонного анекдота о том, как моя коллега взяла сегодня выходной, чтобы свозить своих детей в Мир Гарри Поттера.

Повторюсь, папа не склонен к насилию. Он даже не… он делает это не для того, чтобы быть мерзким мерзавцем. Он сильный духом, интеллектуально превосходящий других и консервативный в своих религиозных взглядах до такой степени, что, честно говоря, меня пугает. Я говорю «консервативный», но «экстремальный», возможно, более точное определение.

Мне следовало подумать дважды.

— Погода на побережье Амальфи потрясающая, — говорит мама веселым, слегка кокетливым голосом, который она приберегает для того, чтобы спасать нас от перепадов папиного настроения. Потому что если я профессионал по угождению, то эта женщина — при необходимости настоящий мастер.

Я немедленно подхватываю эстафетную палочку.

— О, как здорово. Какая температура?

— Кажется уже больше двадцати.

— Звучит как Рай, — радостно говорю я, как будто мы обе не игнорируем слона в комнате. — Поездка на лодке в Позитано должна быть идеальной.

— Точно, — говорит мама. Она с улыбкой обращается напрямую к папе. — Не могу дождаться, когда мы будем сидеть на нашей террасе в Le Sirenuse с большим коктейлем G&T в руках, Бен.

И вот так она медленно выводит отца из состояния хмурого оцепенения под тяжестью сил зла, надвигающихся со всех сторон.

Жить в нашей семье — утомительно.

Но иногда мне кажется, что еще более утомительно находиться в папиной голове.

Да, я его защищаю. Оправдываю его поведение, потому что он неплохой человек, просто невероятно умный, у которого есть мужество отстаивать свои убеждения и чей коллективный мозг с годами все больше и больше озабочен, на мой взгляд, неправильными приоритетами.

И, что немаловажно, он также человек, которому никогда не говорили «нет». Он вырос в патрицианской семье, сам управляет патрицианским домом, и никто никогда не вешал ему на лоб памятку о том, что его мнение не является фактом. Что он не имеет права диктовать, во что верить другим людям, руководствуясь их собственным разумом. Как они формируют свое собственное мировоззрение. Несмотря на свой ошеломляющий интеллект, кажется, он не смог разобраться в этом сам.

Все, что я знаю, это то, что когда сама стану родителем, никогда, ни за что не представлю мнение как факт перед своими детьми. Поощрение их мыслить самостоятельно, относиться к каждому восприятию как к чему-то, о чем они имеют право формировать свое собственное мнение, будет величайшим подарком, который я когда-либо им преподнесу.

ГЛАВА 4

Белль

— Значит они уехали? — спрашивает Мэдди.

— Да. — я поднимаю бокал шампанского. — Слава богу.

— Скатертью дорога, — вторит она, и я виновато усмехаюсь. Потому что, да. Это в значительной степени подходит больше.

Я в ресторане "Jean-Georges" отеля "The Connaught" в Мэйфэре со своими самыми подругами детства, Мэдди и Элис, поднимаю тост за отъезд моих родителей и за мое невероятное, хотя и временное, новое жилье. И, боже, декор этого места идеально завершает мою напряжённую и дисфункциональную связь с родителями, пусть даже всего на несколько блаженных месяцев.

В школе Святой Цецилии, эксклюзивной, консервативной и чрезвычайно строгой монастырской школе-интернате, управляемой доминиканским орденом монахинь, было два типа девочек. Первые были как Элис и я. Внешне покорные. Внутренне, в большинстве случаев, тоже беспрекословные.

Жертвы этой особой формы стойкого Стокгольмского синдрома, которую так хорошо культивирует католицизм.

Девочки, которые не получили памятку о том, что они могут думать самостоятельно, потому что подвергать сомнению вещи не было жизненным навыком, отточенным в школе Святой Цецилии.

Но нет, спасибо.

К счастью для нас, в школе было достаточно девочек другого типа. Девочек, которые по каким-то неясным причинам, казалось, обладали врождённой способностью судить об учениях школы и Церкви и решать для себя, разумны они или нет.

Девочек, которые поняли для себя, что все, чему нас там учили о духовности, жизни и сексе, было в лучшем случае сомнительно, а в худшем — вредно. Которые решили владеть своим телом и своими решениями относительно своего тела.

Девочки, вроде Мэдди.

Она мой кумир. Честно. На протяжении последних десяти лет я живу через неё, наблюдая за её проступками в детстве, взрослыми ошибками и триумфами. Желая, чтобы у меня была хоть десятая часть ее смелости.

Смелости показать свой лифчик нашей древней учительнице английского, сестре Агнес, когда мы изучали поэзию Шеймуса Хини, и она сказала: — Да, девочки. Шеймас⁶. Что, конечно, прозвучало как приглашение пристыдить нас.

Да.

Или смелости несколько раз тайком пробираться в паб и целоваться с местными парнями. Однажды ее отстранили от занятий, и миллион раз это сходило ей с рук. Мэдди назвала бы это полной победой.

Также смелости, чтобы использовать, не знаю, храбрость, желание и инициативу, чтобы спать с мальчиками задолго до того, как мы закончили школу.

Мэдди потеряла девственность задолго до того, как мы закончили школу. И невероятным, с моей и Элис точки зрения, было то, что небесный свод не обрушился. Что сам Люцифер не утащил ее немедленно в ад и не взорвал в облаке черного дыма.

Честно говоря, самым невероятным было то, что для Мэдди секс был нормой. Не запрещенным. Не греховным. Не признаком порочной слабости.

Нет.

Это было выражением совершенно естественного физического влечения между двумя взрослыми людьми по обоюдному согласию.

И это то, что до сих пор поражает меня: у Мэдди есть сила, врожденная мудрость, внутренний компас и вера в себя, чтобы суметь выкарабкаться из-под груза тонн дерьма, которым нас пичкали изо дня в день на протяжении большей части нашей юности. У нее есть все необходимое, чтобы думать самостоятельно.