Конечно, я осуждала ее за это, в чем несколько раз со слезами признавалась ей за последние годы. Потому что трудно выйти из такого формирующего опыта, как четырнадцать лет монастырского образования, не превратившись в осуждающую маленькую сучку, которая боится переступить черту и презирает любого, кто осмелится. И причиной этого, в свою очередь, является святой ужас, который эти монахини внушили нам, если мы отклонимся от того, что правильно. От того, что является Божьей волей.

Я могла получить более высокие оценки, чем Мэдди на протяжении всей школы, но я бы отдала всё, чтобы больше прислушиваться к ней, когда она пыталась показать мне, словами и поступками, что я могу думать сама. Что ни монахини, ни священники, ни родители в мире не могут требовать юрисдикции над моим разумом или моим телом.

Я не понимала этого, пока не поступила в университет, и до сих пор распутываю дерьмо за все эти годы. Иногда мне кажется, что я самый медлительный человек на свете.

Но хватит моего жалкого нытья об упущенных возможностях и все еще продолжающемся моральном похмелье. Родители уехали на лето, я переехала в их прекрасную квартиру на три восхитительных месяца, и сижу здесь, на бархатной банкетке цвета пудры, в одном из моих любимых мест в Лондоне, с любимыми девочками.

Негромкая джазовая музыка практически полностью заглушается гулом красивых людей, возбужденно разговаривающих на всех языках — от итальянского до мандаринского. То, что мы едим пиццу с трюфелями и подвергаемся нападкам заигрываний слева, справа и в центре от бизнесменов с высокой самооценкой и внешностью, — вишенка на торте.

Мэдди потчует нас слишком большим количеством подробностей о каком-то парне, которого она трахнула в пустой «приватной» комнате бара на прошлых выходных (это ее слова; я не ругаюсь иначе, как мысленно, и я определенно не стала бы использовать это слово в качестве глагола).

Динамика такая же, как обычно.

Мы с Элис сидим, шокированные и восторженные ее выходками, потому что, как обычно, нам вообще нечего добавить к разговору о сексе. На самом деле у Элис есть серьезные отношения. Они познакомились на последнем курсе университета, и он единственный, с кем она переспала, но как только это было совершено в первый раз, она перестала сообщать нам какие-либо подробности. Что я полностью понимаю. Говорить об этом слишком много было бы неуважением к Джорджу, ее парню.

Но не для Мэдди.

— А потом, — говорит она, наклоняясь вперед, — он опустился на колени, задрал мне юбку, стянул стринги и съел меня прямо там, у стены. Это было так чертовски восхитительно, не могу передать вам. — она делает радостный глоток своего Pisco Sour, покачиваясь на банкетке.

Моя шея, как обычно, покрывается пятнами, а между аккуратно скрещенных ног вспыхивает жар. Сжатие, натяжение, что-то, что одновременно приятно и неприятно, и я мысленно добавляю этот образ в свою "банку фантазий".

Только не Мэдди.

Фу.

Но мысль о мужчине, живом, кровожадном, настолько охваченном желанием ко мне, что он прижмет меня к стене, опустится на колени, стянет с меня трусики и уткнется туда лицом?

Я сглатываю.

Даже представить себе не могу, на что это может быть похоже.

Хотя кое-что всё же могу.

Мне ужасно хочется узнать наверняка, каково это — испытывать возбуждение, если оно обогащено трением настоящего языка мужчины в моих самых интимных местах. Обычно я справляюсь сама, с помощью насадки для душа.

Может быть, даже языком одного конкретного мужчины.

— Боже, Мэдс, — еле слышно бормочу я, стараясь сдержать свой румянец.

— Белль.

Мужской голос заставляет меня вскинуть голову. И, клянусь Богом, я вызвала того самого мужчину, чей язык только что проник в мои фантазии. Парень, о чьей внешности, мужественности и поразительной уверенности в себе я застенчиво, лукаво мечтала, когда трогала себя по ночам в последние несколько дней после приема у родителей.

Парня, о котором я как раз собиралась рассказать Мэдди и Элис. За исключением того, что трудно превзойти рассказ Мэдди, знаете ли, историей, в которой я разговаривала с парнем, и больше ничего не произошло.

А теперь он здесь.

И он такой же красивый, каким я его помню. Очень красивый. Это кажется нелепым словом для обозначения мужчины, но знаю, что Микеланджело согласился бы со мной. Я бы настояла на том, чтобы увековечить черты его лица и линии его тела в мраморе, если бы скульптор был сегодня в живых.

Я встаю, чтобы поприветствовать его. Его карие глаза прищурены, губы поджаты от удивления, потому что уверена, что он и все остальные в этом баре видят, как я взволнована.

— Рейф! Привет! — произношу самым неловким тоном на свете и заправляю прядь волос за ухо, наклоняясь, чтобы поцеловать его в знак приветствия. У меня бы не хватило смелости сделать это, если бы он не поцеловал меня на прощание прошлой ночью. Действие, которое я прокручивала в голове до тошноты. Этим вечером от него пахнет так же. Дорого, травянисто и по-мужски. Вкусно. Я ощущаю легкое прикосновение его щетины к своей щеке.

— Так и думал, что это ты, — говорит он, когда я отстраняюсь. Его руки легко скользят по моим предплечьям, а взгляд скользит вниз по моему телу слишком открыто, чтобы быть вежливым.

Я вдруг обрадовалась, что надела сегодня на работу свое любимое платье от Valentino. Оно нежно-розовое, сшито с безупречным вкусом, и его приталенный силуэт — мой любимый — определенно мне подходит. Мэдди тут же именовала его «иди к Папочке», и предсказала, что оно сделает меня мишенью для сногсшибательно красивого и уверенного в себе седовласого волка в спальне, который будет играть на моем непорочном теле, как на гребенном Страдивариусе⁷ (ее слова, конечно).

Для справки, я хотела бы заявить, что у Мэдди нет способностей к ясновидению, а у Рейфа нет седых волос.

Просто для ясности.

Он высвобождает меня из тёплых, сильных, уверенных объятий (серьезно, этот мужчина уверен абсолютно во всем?), и я наклоняюсь, чтобы взять свой бокал с шампанским. В его присутствии отчаянно нужна социальная «смазка».

— Эм, Рейф. Это мои подруги, Мэдди и Элис. Девочки, это Рейф.

Мэдди и Элис, как бы там ни было, уже так сильно наклонились к нему, что можно сказать, что они — человеческие подсолнухи, а он — горящее солнце. Честно. Мэдди улыбается ему, как кошка, получившая сливки, и внезапная вспышка тошнотворного страха скручивает мой желудок.

Потому что, конечно, эти двое отлично подходят друг другу. Мэдди великолепна, блестяще выглядит и успешна, а превыше всего — она опытна... Держу пари, эти двое могли бы говорить на языке, которого я даже никогда не слышала. Но я не смогу этого вынести. Правда не смогу.

Кто угодно, только не он, Мэдди. Кто угодно.

Я понимаю, что он не моя собственность. Видела его всего один раз, ради всего святого, и то, что он сосед моих родителей и временно мой, не дает мне никаких прав на него.

Но все же.

Хочу, чтобы его взгляд был устремлен на меня.

Хочу, чтобы в них вспыхнул огонек восхищения, когда он смотрит на мое полностью одетое тело.

Хочу, чтобы эти руки были на мне, и ни на ком другом.

О, боже.

— Дамы, — говорит Рейф, поворачиваясь к ним с очаровательной улыбкой. Он пожимает им руки, и они улыбаются так, что это было бы жалко, если бы это не было так близко к тому, как, я подозреваю, вела себя только что, когда он поцеловал меня.

Фу.

Ненавижу свою жизнь.

— Рейф — сосед моих родителей, — объясняю я девочкам. — Он живет над их квартирой.

Мэдди ухмыляется.

— Пентхаус, верно? Очень мило. — и пока я съеживаюсь, она добавляет: — Надеюсь, это означает, что ты присмотришь за нашей девочкой, пока Бен и Лорен в путешествии?

Он улыбается мне, по-настоящему искренне, и это действительно прекрасно.

— Судя по тому, как ты выглядишь, ты справляешься самостоятельно. Но ты знаешь, где меня найти, если понадоблюсь.