Я откидываю голову назад и снова смотрю на небо, ожидая дождя.

На похоронах всегда идет дождь.

Мама тянется к моей руке, и я вся напрягаюсь. Это совершенно неожиданно, и я не совсем понимаю, как к этому отношусь, но, наверное, в этом есть смысл: все, что у нас есть сейчас, — это мы друг у друга. Она сжимает мою руку до такой степени, что больно моим пальцам, но я не жалуюсь. Я смещаю свой вес, вытаскивая острия своих каблуков из влажной земли.

Последние сорок восемь часов были сплошной суматохой.

Настоящее испытание будет тогда, когда мы вернемся домой, в пустой дом, где нечего делать.

Господи, как бы мне хотелось, чтобы он поторопился.

Я рассеянно смотрю на пастора Майкла, слушая его слова: «В свете этих обещаний, данных нам Богом в Его Слове, и в той мере, в какой Господу было угодно по Своей суверенной мудрости и замыслу забрать из нашей среды того, кого мы любили, мы предаем его тело в последнее пристанище, чтобы дождаться исполнения другого обещания Писания» (1 Фесс. 4:13–18, обращаясь к фессалоникийской церкви, пишет апостол Павел).

Пастор Майкл читает из Библии.

Гроб опускают. Пастор Майкл бросает три горсти грязи в глубокую яму.

Я больше не могу здесь находиться.

Бросив мамину руку, я разворачиваюсь и иду к первой машине, ожидающей на круговой дороге. Солнце греет мне спину. Я сжимаю руки в кулаки, чтобы не заплакать. Я иду твердым решительным шагом, заглушая ярость, заглушая желание кричать во всю мощь легких, что это несправедливо. Это долгая прогулка, длиной примерно с футбольное поле.

— Виктория… — Кто-то окликает меня сзади. Я останавливаюсь, узнав голос. Все мое тело напрягается, сердце начинает трепыхаться, как всегда, когда он рядом. В животе запорхали бабочки, но я мысленно подавила их.

Я медленно поворачиваюсь и вижу, как Стерлинг сокращает расстояние между нами. Он выглядит раскрасневшимся и нервным, остановившись на безопасном расстоянии.

— Тебя здесь быть не должно, — рычу я, поворачиваясь и возобновляя свой нетерпеливый шаг к машине.

— Где бы ты ни была… там и я должен быть. — Стерлинг повторяет мой быстрый шаг. Я бросаю на него косой взгляд. На нем дорогой черный костюм. Его глаза налиты кровью, как будто он давно не спал. Волосы, как обычно, в беспорядке. От него пахнет сигаретами. Я подумываю попросить у него одну, но я умру раньше, чем попрошу его о чем-либо.

Он издает звук «хм-м-м» в глубине горла, потирая сердце передней частью хрустящей рубашки.

— Не отгораживайся от меня, — говорит он.

— Ты сам это сделал. Иди домой. Как я уже сказала, тебя здесь быть не должно.

— Черт возьми, Феникс, может, ты остановишься и послушаешь меня хоть секунду? — Я резко останавливаюсь. Мой взгляд падает на его руку, сжимающую мою, прежде чем я поднимаю на него глаза. Он не убирает руку. Более того, его хватка становится еще крепче. — Я не занимался с ней сексом, — говорит он так, словно это действительно имеет значение. Он высокомерный ублюдок, если думает, что сегодня речь идет о нем или о нас.

Сегодня речь идет о моем отце.

— Только потому, что я вошла, прежде чем у тебя появился шанс, — отвечаю я.

— Я могу измениться. Я не употреблял с тех пор, как ты ушла. В квартире не было девушек. Я не хочу, чтобы там был кто-то еще. Я только и делаю, что сижу и проклинаю себя за то, что я такой слабый.

Меня пронзило угрызение совести. Мне никогда не нравилось слушать, как он себя критикует. «Не называй себя слабым», — вертится у меня на языке. Вот что делает Стерлинг. Он проникает в мою голову. Он пробирается в мое сердце.

Он отпускает мою руку, и та, что держала ее, забирается в его волосы.

— Я нужен тебе, и мы с тобой оба это знаем.

— Неужели я выгляжу так, будто разваливаюсь без тебя? — Слава Богу, есть солнцезащитные очки. — Я большая девочка. Я уже сталкивалась с потерями, Стерлинг.

Цвет исчезает с его лица. Он медленно покачивает головой, бросая недоверчивый взгляд на толпу, начинающую расступаться у могилы моего отца, и направляется в ту сторону.

— По крайней мере, позволь мне быть рядом с тобой как другу. Я не буду настаивать на большем. Не сейчас. Сейчас я просто хочу быть тем, кто тебе нужен.

Мой подбородок дрожит, и я отворачиваюсь, чтобы он не видел.

— Я не могу, Стерлинг. Мне нужно время. — Он смотрит на меня долгим, полным боли взглядом, а затем разрывает зрительный контакт. Он отступает на шаг назад.

— Я могу дать тебе время, — его голос звучит мягко, надломлено. Его плечи опускаются, руки исчезают в карманах брюк. Он уходит, давая мне время, о котором я просила.

Я выбрасываю остатки еды со своей тарелки в мусор. Наш холодильник забит ими до отказа. Кажется, все наши знакомые считают своим долгом накормить нас. Прошло три дня после похорон. Я чувствую себя обязанной — знаю, что еда испортится, если ее никто не съест, — поэтому пытаюсь заставить себя есть. Несколько укусов, и меня начинает тошнить, как и в последнее время.

Мама сидит на том же месте, что и с тех пор, как мы вернулись домой: перед телевизором, уставившись в пустоту. Я ненавижу проходить через гостиную, чтобы попасть на лестницу в свою спальню, потому что не знаю, что ей сказать, чтобы она почувствовала себя лучше. Я даже не могу заставить себя чувствовать себя лучше.

— Привет. — Я делаю паузу, чувствуя, что должна что-то сказать. Мы не можем продолжать в том же духе. — Здесь еще много еды. Ты голодна? — Она качает головой.

— Ты должна поесть. Обязательно поешь. — Я провожу большим пальцем по плечу.

— Я только что оттуда… из кухни.

— Хорошо. Я не хочу, чтобы ты заболела. — У нее длинное и грустное лицо. На ней мешковатые треники и белые носки, волосы собраны в хвост. Она не накрашена.

— Ладно, тогда я пойду вздремну. — Я колеблюсь.

— Ты знаешь, почему он принес это в дом? — спрашивает она. Она держит Библию на коленях, показывая мне потертую кожаную обложку.

Бабушкина Библия.

Я открываю рот, но слова не выходят. Я сажусь рядом с мамой и беру Библию из ее рук. Кончиками пальцев я провожу по золотой надписи «Беверли Гамильтон». Я переворачиваю мягкие страницы, пока не дохожу до бабушкиного почерка.

— Почему она написала: Оливия, надеюсь, когда-нибудь ты меня простишь? — спрашиваю я маму.

— Не знаю. Я даже не знала, что она это написала, пока твой отец не принес ее. С тех пор она лежала в коробке в доме… — проясняет она свою мысль. — Может быть, так она хотела сказать мне, что ей было неприятно, что она не одобряла твоего отца с самого начала. Из-за ее вмешательства наш брак чуть было не распался. Она была уверена, что он не станет частью нашей семьи.

— Но потом она переехала к нам после смерти дедушки. Представь себе. Наверное, мы ей все-таки не так уж и не нравились, — говорю я немного ехидно. — Мама впервые за несколько дней улыбается.

— Ты права. Она сразу же освоилась, правда? После этого мы не могли от нее избавиться. — Улыбка исчезает, как будто ее и не было. Она кладет свою руку на мою, наши взгляды встречаются. — Я не должна была тебе говорить. Это было неправильно с моей стороны. Я вела себя как сука.

— Все в порядке. — Я тяжело сглотнула. — Я не должна была постоянно вспоминать о ней.

— Нет. — Она наклоняет свое тело ко мне. — Ты имела полное право скучать по ней, Виктория. Твоя бабушка очень любила тебя. Да. Сначала, когда я была беременна, ей не понравилась эта идея, но после того, как она увидела тебя… о, милая, она была как пушинка в твоих руках.

— Я думаю, она добавила это сообщение, когда узнала. Бабушка хотела для тебя самого лучшего… просто ей было трудно это показать.

С лица моей матери исчезает весь цвет. Она тянется к Библии в моих руках, перечитывая бабушкины слова.

— Думаю, ты права. Теперь я понимаю, что она чувствовала. Я хочу для тебя только самого лучшего, Виктория. Иногда это означает, что из любви я делаю вещи, которые причиняют тебе боль, когда я меньше всего хочу причинить тебе боль. Мне очень жаль… за все.