— Вот. — В поле моего зрения попадает стакан с жидкостью янтарного цвета. Я не тянусь за ним. Отказываюсь. Мне не нужна его помощь.

— Возьми. Это поможет заглушить боль, — приказывает Стерлинг.

Я протягиваю руку, мои нетвердые пальцы обхватывают стакан, потому что, черт возьми, сейчас я готов почти на все, чтобы не чувствовать себя так, как сейчас. Я смотрю на Стерлинга, прежде чем осушить содержимое стакана. Он пожимает плечами, как будто его единственный акт доброты не имеет большого значения. Я не успеваю обдумать то, что только что произошло, как дядя Бентли требует моего внимания.

— Вчера при подлете к аэропорту Резолют Бэй, Нанавут, Канада, разбился Боинг семьсот тридцать семь, погибли двенадцать из пятнадцати пассажиров, находившихся на борту. Твои родители были двумя из двенадцати. Я знаю, что это серьезный удар. Для всех нас. Твой отец… ну, он был хорошим человеком. А твоя мать была мне как сестра, которой у меня никогда не было.

Я насмехаюсь. Ну да. Мой отец был хорошим человеком, жаль, что ты его почти не знал, поскольку отсутствовал большую часть последних семнадцати лет. А моя мать? Сестра, которой у него никогда не было? Чушь. Все это чушь.

— Почему меня не уведомили первым? — Спрашиваю я.

— Ты все еще считаешься несовершеннолетним. Авиакомпания и власти решили, что будет лучше, если ты узнаешь новости от близкого члена семьи. Будучи единственным братом твоего отца… Я самый близкий член семьи, который у тебя сейчас есть. Я знаю, что это, вероятно, последнее, что ты хочешь сделать, но нам нужно обсудить организацию похорон. У нас есть только день или два для работы. — Он бросил тревожный взгляд на Сойера, который передернул плечами.

— Тебе придется сказать ему, — советует Сойер.

Есть еще кое-что. Я не уверен, что готов услышать больше.

Моя грудь напрягается. Из моего горла вырывается странный звук. О, черт возьми, нет. Я не буду плакать, как размазня! Не перед ними. Я поднимаюсь со стула и шагаю. Это слишком много, слишком много, чтобы переварить за один раз. Странно, но предыдущие слова Стерлинга имеют чертовски много смысла. «Лучше сорвать пластырь быстро». Я поворачиваюсь, окидываю дядю Бентли ровным взглядом, расправляю плечи и сжимаю кулаки у боков, говоря:

— Хорошо, я готов. Расскажи мне остальное.

— Не было тел, которые можно было бы привезти домой для похорон.

Мои ноги подкашиваются, и я чувствую, что падаю. Через несколько секунд дядя Бентли и Сойер окружают меня, сгрудившись вокруг меня, поддерживая меня, пока я безудержно рыдаю в широкие плечи дяди Бентли. Большой рукой жестко похлопывает меня по спине. Кажется, я впервые в жизни плачу, и, к счастью, трое самых контролирующих мужчин, которых я знаю, присутствуют при этом.

Крепкая рука сжимает мое плечо.

— Мы останемся, чтобы помочь тебе пройти через это, сынок, но после ты приедешь в Лос-Анджелес и будешь жить с нами. Семья заботится друг о друге.

Оставленный без внимания

Виктория

Я пробираюсь в кирпичное здание за нашим домом и засыпаю в том же месте, где пряталась в детстве: свернувшись калачиком на спальном мешке под одним из пыльных рабочих столов. Здание достаточно большое, и его легко можно было бы превратить в идеальную мастерскую. Я бы хотела делать здесь свою резьбу. Здесь есть окна для света и свежего воздуха, электричество и водопровод.

Но моя мать давно превратила его в складское помещение. Сейчас коробки сложены до потолка, давно забытые.

Рождественские украшения заполняют угол: олени, сцена Рождества и снежные человечки для двора, собирающие паутину. Солнечный свет проникает в мой угол на полу, находит меня под столом и заставляет щурить глаза от яркого света. Моя спина затекла от сна на холодном бетонном полу, а тонкий спальный мешок не очень-то помогает.

Я не могу прятаться здесь вечно. Рано или поздно мне придется зайти внутрь, чтобы поесть. Мой желудок урчит, подтверждая это. Поднявшись с пола, я сворачиваю спальный мешок и кладу его на одну из коробок. Мой взгляд привлекает коробка рядом с ним, открытая.

Внутри лежат книги.

Мне нужно отвлечься, убежать от моей дерьмовой реальности. Копаясь в коробке, я просматриваю названия, выбирая несколько любимых.

Моя рука останавливается на черной библии в кожаном переплете.

В нижнем углу золотым тиснением выведено «Беверли Гамильтон». Моя бабушка. Грусть охватывает меня, когда я опускаюсь на одно из пятигаллонных ведер с краской. Кончик моего пальца касается золотых букв.

— Я скучаю по тебе, — бормочу я. — Все было бы по-другому, если бы ты была здесь. — Я открываю обложку, переворачиваю страницы, пока не дохожу до почерка моей бабушки.

Моя дочь Оливия Грейс Андерсон приняла Иисуса как своего Спасителя второго марта одна тысяча девятьсот девяносто восьмого года.

Оливия Грейс Андерсон — крещена второго апреля две тысячи пятого года.

Рождение моей первой внучки Виктории Роуз Андерсон — двенадцатого августа одна тысяча девятьсот восемьдесят третьего года «С самого рождения я полагалась на Тебя; Ты произвел меня на свет из чрева моей матери. Я всегда буду славить Тебя». (Псалмы 71:6)

Внизу страницы, в стороне от всех остальных, добавлена запись: Оливия, надеюсь, однажды ты простишь меня.

Вот и все. Никаких объяснений. Ни даты. Я даже не уверена, что моя мать, когда-либо, видела это.

Дверь в здание со скрипом открывается.

— Ты наконец-то проснулась? — Спрашивает отец. — Прости. Я не хотел тебя пугать.

— Все в порядке. Как ты узнал, что я здесь?

— Я видел, как ты прокралась сюда прошлой ночью. — Ямочки появились. — Подумал, что ты хочешь побыть одна, иначе ты бы зашла в дом. — Его взгляд падает на мою Библию, раскрытую на коленях.

— Я нашла бабушкину Библию в одной из коробок, — говорю я ему. — Она сохранила даты, когда мы с мамой были спасены и крещены. — Мой взгляд встречается с его взглядом. — Но тебя здесь нет?

Он прислонился к дверному косяку в своей обычной ленивой манере.

— Да. Твоя бабушка не слишком любила меня тогда. Она считала, что твоя мать справится лучше. Ей потребовалось время, чтобы понять, что я никуда не денусь.

— Ты спасен, папа?

— В тот же день, что и твоя мать. Думаю, тебе было около трех лет. Мы начали ходить в маленькую баптистскую церковь. — Его улыбка расширяется. — Нам с мамой очень нравился пастор. Всегда казалось, что он обращается непосредственно к нам.

— Пастор Стив? — спрашиваю я.

— Да. Пастор Стив крестил нас обоих и тебя… когда ты была достаточно взрослой, чтобы решать самой.

— Я помню. Мне было десять. — Я изучаю бабушкин почерк. — Бабушка явно любила маму. — Между его бровями образуются линии замешательства.

— Конечно, любила.

— Тогда почему они всегда ссорились. Почему между ними всегда было такое неоспоримое напряжение? — Солнечный свет из соседнего окна освещает его черты.

— Не знаю, наверное, потому что они обе были очень волевыми женщинами, имеющими свое мнение. Обе они хотели контролировать ситуацию, и ни одна не хотела уступать. Звучит знакомо?

Я захлопываю библию, встаю, кладу ее обратно в коробку.

— Я совсем не похожа на нее.

— Ты уверена в этом?

— Уверена, — отвечаю я, проскальзывая мимо отца в дверной проем. Он отодвигает дверь, и мы вместе пересекаем двор.

— Какие у тебя планы на день? — спрашивает он.

— Спать, — усмехаюсь я.

— Что, бетонный пол не показался тебе удобным? — усмехается он.

Я поворачиваю шею, при этом раздается слабый треск.

— Нет. В следующий раз, когда ты увидишь меня пробирающейся сюда, заставь меня зайти внутрь и спать в моей собственной кровати.

— Хорошо, сделаю, — говорит отец, обхватывая меня рукой за плечи и притягивая к себе. Он внезапно останавливается и достает мой мобильный телефон из кармана своей рубашки.

— О, я забыл. Вот почему я пришел, чтобы найти тебя… Думаю, у тебя есть несколько сообщений.