Если ты играешь с огнем, ты обожжешься

Виктория

Мне было семь, когда моя бабушка умерла.

Это было самое ужасное чувство в мире, потерять того, кого я любила так сильно. Я плакала три недели. Плакала, пока полностью не онемела внутри и снаружи. После этого я никогда больше не плакала, но пустота в груди осталась, и никакое «Я сожалею о Вашей потере» не могло заполнить ее. От этой пустоты я не могла убежать.

Моя мать, в отличие от меня, не пролила ни слезинки.

Ни тогда, когда стало известно про рак, ни тогда, когда мы видели, как бабушка страдает от этого, ни тогда, когда люди приходили, чтобы утешить нас, бормоча: «Как Бог мог позволить случиться такому с этой замечательной женщиной».

Я была слишком мала, чтобы заподозрить что-то странное в том, что моя мать не плакала. Но на похоронах я услышала разговор нескольких родственников о том, что они волнуются по поводу того, что моя мать может быть слишком потрясена, ведь она всего год назад потеряла отца, и о том, что она может последовать за ними. Я понятия не имела, что они имеют в виду. Именно поэтому потратила несколько недель, интересуясь, было ли это тоже самое, что и когда кто-то забрал мою бабушку. Если это так, то я была убеждена, что моя мать уйдет и не вернется, как бабушка. Я нуждалась в матери больше, чем в том, про кого все продолжали упоминать. Я была зла на этого кого-то за то, что он забрал мою бабушку от меня. Он был эгоистом. Я бы никогда не простила его.

После похорон меня охватывал ужас, если случалось так, что мать покидала поле моего зрения. Я боялась разлуки. По крайне мере это то, что врач сказал моей матери, когда мы обе ездили увидеть того, о ком все продолжали упоминать. Оказалось, что этим «кем-то» был совсем не Бог, а терапевт. Он не заставил рану в моей душе затянуться. Только притупил боль, но она была все еще там, глубоко внутри. Именно тогда я поняла, почему моя мать не плакала. Она спрятала свою боль глубоко, задолго до бабушкиной смерти.

Моя бабушка умерла, а родителей большую часть дня не было дома. Бабушка была той, кто заботился обо мне: мы читали книги, ходили в парк, готовили обед… Она была той, кто помог мне выучить алфавит и научил завязывать шнурки. В семь лет я была убеждена, что было нормой родителям работать допоздна, а бабушкам и дедушкам заботиться о детях. Ведь именно они были самыми терпеливыми. Вскоре после смерти бабушки мои родители наняли няню. Я не очень любила ее. Она была молодой девушкой, предпочитающей смотреть телевизор, нежели почитать книгу или сходить в парк. Всякий раз, когда она должна была пойти в магазин, чтобы подобрать что-то для моей матери, люди спрашивали, не ее ли я младшая сестра. Я полагаю, что мы были похожи, у нас у обеих были каштановые волосы и зеленые глаза, но никакого другого сходства я найти не могла. Единственным плюсом в моей няне была способность получать бесплатные вещи. Все, что ей нужно было — ее длинные ресницы, и парень в супермаркете давал мне все конфеты, которые я хотела, бесплатно. Вспоминая о нем сейчас, думаю, что это был всего лишь способ заставить меня молчать о том, что он флиртовал с моей няней.

Я не возражала проводить время в моей комнате в одиночестве. Я выросла зависимой от него, одиночество было моим утешением. Время наедине с самой собой давало мне возможность смотреть на птиц, и таким образом я представляла, что моя бабушка все еще была здесь, рядом, наблюдая за ними вместе со мной. Каждый год синяя птица свивала гнездо в ветвях старого дуба напротив моего окна на втором этаже.

Однажды я сказала бабушке:

— Эта мама — птица, должно быть, устала восстанавливать гнездо каждый год.

Она засмеялась, ее серо-зеленые глаза блестели через стекла очков для чтения.

— О, милая, это не одна и та же птица каждый год. Это, скорее всего, один из ее выросших птенцов, возвращающихся вить свое гнездо.

Весной, после бабушкиной смерти, три пестрых яйца вылупились в нашем гнезде. Я провела много дней, наблюдая за птенцами. Малыши росли сильными и здоровыми. Я думала, мама — птица должна была быть очень терпеливой, чтобы уследить за ними.

Затем пришло время птенцам учиться летать. Но произошло нечто ужасное — один из птенцов ни разу не предпринял попытки вылететь из гнезда. Он лежал в течение нескольких дней, и я не видела, чтобы его мать прилетала к гнезду с едой для него. Вспоминая те дни теперь, я уверена, что птенец был уже мертвым, но тогда, в семь лет, я могла думать только о том, как помочь ему.

Мой отец однажды сказал мне:

— Хорошо, если ты будешь наблюдать за птицами, но никогда, никогда не открывай окно своей спальни, чтобы впустить их.

Чаще всего я смотрела на него как на сумасшедшего.

Почему я всегда хотела открыть окно, папа?

Игнорируя его слова, в моем детском сознании трепетала мысль «только один раз», и я, прижав ладони к стеклу, разблокировала замок и открыла окно. Замок на окне всегда был сломан с тех пор, как мы сюда переехали. Папа обещал починить его, но все никак не удосуживался сделать это.

Апрельский воздух коснулся моих щек, когда я высунулась наружу, вытянув руку — я хотела ощутить на ней тепло весны.

Я стояла на стуле вблизи открытого окна, все время поглядывая на часы, висящие в моей спальне, боясь, что моя няня оторвется от телевизора, чтобы проверить меня, а потом рассказать все моему отцу.

Встав на подоконник, я стала тянуться к гнезду, мои пальцы были так близко к нему… еще немного… почти получилось… есть!

Я до сих пор помню ту радость, которую испытала, дотянувшись до ветки с гнездом.

А затем я поскользнулась… я начала размахивать руками, пытаясь восстановить равновесие, но было уже поздно. Я схватилась за выступ подоконника, чтобы удержаться, но мое тело было слишком тяжелым для меня, и мои руки соскользнули. Я до сих пор помню глухой удар моей спины о землю, и то, как весь воздух вышибло из моих легких. Я никогда прежде не испытывала такой боли. Мне хотелось плакать, но я не могла. Все, что я могла делать — это лежать, задыхаясь, пытаясь двигаться, в то время как все болело. Сильнее всего болело колено. Я попыталась согнуть ногу и закричала от жара, распространяющегося от него по всему телу.

«Боже мой!» — Было первым, что я услышала среди множества криков и проклятий. Когда моя няня упала на колени рядом со мной, ее обычная ухмылка превратилась в гримасу ужаса. Я поняла, что дело плохо, просто по тому, как она смотрела на меня. Она никогда не смотрела на меня до этого момента.

— Малышка нуждается во мне, мне удалось выйти так быстро, как только это было возможно. Я должна помочь ей, пока не стало слишком поздно!

— Ты ничем не можешь ей помочь! Успокойся!

Ладонь ударила по ее ярко накрашенным розовым губам, и я услышала другой истерический припадок рядом со мной.

— Там так много крови. Я никогда не видела столько крови в своей жизни! Посмотри на меня, Виктория! Ты меня слышишь? Не смей терять сознание!

Все почернело…

В темноте горело пламя… Пламя танцевало, как будто могущественное дыхание раздувало его. Оно исчезло и затем вновь появилось, став более высоким, притягивая меня к нему. «Если ты играешь с огнем, ты обожжешься», пел обольстительный голос.

— Тебе не нужен свет. Останься. Останься со мной в темноте.

Я проигнорировала голос, звучащий все ближе, и протянула руку. Произошло то, о чем голос предупреждал меня. Пламя перекинулось на мой рукав. Я отскочила назад, хлопая по руке, пытаясь сбить огонь с моей одежды. Одно пламя разделилось и превратилось в два… затем три… четыре… и так до тех пор, пока оно не поглотило меня целиком. Была боль, сильная боль. Но, как змея сбрасывает свою изношенную кожу, также и я чувствовала, что старая я стала исчезать. Я приветствовала это. Я жаждала этого. Из пламени огня, груды пепла и темноты я попала прямо в яркий свет. В течение секунды я была свободна, невесома. В полной гармонии.