«Не нахожу в том, что случилось, состава преступления, а значит, дела нет, нет потерпевших, нет свидетелей — вы дружно просто мимо проходили, и нет ответчиков. Производство открывать не будем, а Мантурову абсолютно точно не нужен адвокат! Он способен самостоятельно отстоять себя. Дело сделано! Все!» — набил сообщение отцу, после того как закинул сумку с колюще-рубящем инвентарем в багажник машины.

В ответ — тишина и, надеюсь, понимание! О большем пусть не просит. Подлизываться и делать вид, что мне жаль, что я сочувствую, что я помогу, что поспособствую, что сведу их, что передам Тосика в руки обиженного, чтобы снять с себя полностью отсутствующую — смотри пункт выше — и надуманную вину, не буду. Ни родственность, ни жесткость Гриши, ни слезы матери, ни чушь, которую Антония несет, когда воротит нос от меня, зато подставляет зад, когда я приближаюсь к ней со спины, не принудят меня к коленопреклонению перед обиженным аристократом. Если он мужик — а все свидетельствует об этом, — то не станет лишний раз напоминать о себе, выклянчивая сочувствие и жалость. По крайней мере, я не предложу их ему…

Мама крутится на кухне, приподнимаясь на носочки, заглядывает в пакеты, ныряет в них с головой, шуршит бумагой, достает оттуда что-то, что потом закидывает на соответствующую полку в холодильнике.

— Покушаешь? — задает вопрос.

— Ма, — вращаюсь на барном стуле, — ты ведь книжки пишешь, работаешь с редакторами, корректорами, издателями, отец твои творения прочитывает. Исправь вопрос, пожалуйста. Настораживает, откровенно говоря, уровень твоих творений, если ты даже говоришь неграмотно.

— Кушать будешь?

Она, похоже, издевается. Специально чушь несет или все же понижает мой статус до уровня умственного развития того мальчишки, который катал пластмассовые машинки в песке, закапывая сандаликом собачьи мелкие какашки, оставленные зажравшейся овчаркой, которую мы кормили не за охрану, а просто так — смеха ради.

— Нет.

— Кофе?

— Нет.

— Мороженое?

— Угостишь отца. Мне пора, — спрыгиваю со своего места.

— Куда ты? — выглядывает из-за дверцы холодильника.

— В «Шоколадницу».

— Тосик ждет? — подмигивает и широко улыбается. — Я немножко рада, что…

Немножко? Обидно, если честно, и досадно, что все связанное со мной ассоциируется исключительно с детским восприятием событий и унизительным «немножко». Если «Петр Велихов», то обязательно, но несвоевременно, конечно, «кушать», вдобавок «маленький деревянный мальчик», «мороженое» и «я так рада за тебя, сыночек».

— Отцу привет, — говорю спиной и двигаюсь на выход.

— Петь? — мать почти бежит.

— У? — останавливаюсь перед зеркалом в холле, снимаю пиджак и, взяв его за воротник, набрасываю на плечо. — Ты куда-то едешь?

С чего это она взяла? Хотя догадываюсь, что здесь опять не обошлось без божественного встревания той же отеческой руки. После проработки, как принудительной клизмы непослушному или неплатежеспособному, или несговорчивому клиенту, я вдруг напомнил папе, что имею в запасе еще две недели законного оплачиваемого отпуска и, более того, хотел бы отгулять его немедленно, в летний период, который как раз наступает на оставшиеся дни богатого на события беспокойного мая. Отец странно вскинулся и удивленно поднял брови. Я сразу понял, что встрял с желанием не вовремя, но просьбу озвучил и отворачивать не намерен. Как ни странно, отче дал добро с оговоркой, которую я в полную силу отрубил, когда наносил удары шпагой по фигуре Егора, пытаясь растолковать поведение Нии и мою во всем том роль.

— Да.

— А куда?

— Тебе все расскажи, — рассматриваю наше отражение в зеркале. Мама — в профиль и с заискивающим выражением лица — заглядывается на меня, а я — с гордым видом, задрав подбородок и прищурив один глаз — не обращаю как будто на ее поползновения никакого внимания, хотя мельком за родной женщиной слежу.

— Надолго?

— На полный срок, роднуля, — поворачиваюсь к ней и, обхватив за плечи, отрываю легкую фигуру от пола. — Извини, дела, — целую поочередно в каждую теплую щеку. — Вкусная! Так бы и сожрал!

— А на ужин…

Э, нет! Никаких ужинов и совместных вечеров. Я точно пас! Пас с некоторых времен. Наши встречи за общим столом напоминают сеансы дешевой и непрофессиональной психотерапии. Милое общение и обмен любезностями совсем не расслабляют нас с братом, зато погружают во времена, которые мы давно переросли. У нас теперь свой стол и свои беседы, а вечера с родителями на кухне или у костра давно прошли. Это было круто, клево, кайфово, очень замечательно тогда, когда мы, как дети, затем, как юноши, зеленые пацаны, нуждались в родительских мудрых и выказанных, однозначно из добрых побуждений, советах о том, как следует поступить в той или иной ситуации. А сейчас? Да мы и сами эти советы друг другу раздаем.

— Вы поругались с отцом? — мать пищит и кулачками зажимает рот.

— Нет.

— А что произошло?

— Все нормально, ничего не произошло.

— Я же вижу, — укладывает руки мне на плечи и гладит их, стряхивая невидимую пыль, перхоть или пепел.

— Ма…

— Он тоже переживает, Петр, — мать вдруг становится серьезной. — Отец волнуется за вас с Сашкой.

— Не стоит, — вздергиваю верхнюю губу. — Мы не дети.

— Это-то его и беспокоит.

Прошу прощения, что мы так скоро выросли!

— Закончим на этом, — направляюсь к двери.

— Все быстро, коротко, словно отмазка, словно долг, словно…

— Я приеду послезавтра, — выдыхаю, повернув голову, вполоборота слежу за тем, что она делает за моей спиной. — Удобно?

— Конечно! — мама всплескивает руками и как будто подпрыгивает на месте.

Замечательно! С этим, кажется, все решилось и даже малой кровью. Один вечер в кругу семьи не сделает особой погоды и, к тому же, не успеет нанести непоправимый ущерб.

Пока кручусь по городу, выискивая наименее загруженные транспортом места, получаю уведомление, что мой платеж прошел, а отпуск гарантирован, да и бронь подтверждена. Улыбаюсь, представляя, как две недели мы проведем с Тузиком вместе, вырвавшись из душной обстановки и скинув наружное наблюдение с наших спин. Теперь дело лишь за малым. Или за малой — неважно, на какую буквы ставить ударение, суть выражения не поменяется и вполне ясна. Мне нужно Смирнову склонить к «сожительству» со мной. Скорее в переносном, чем в прямом смысле этого слова. А это требует некоторой подготовки, сноровки, предприимчивости и изворотливости с моей, естественно, стороны!

Подъехав к магазину, замечаю автотранспорт того, кого не хотелось бы сегодня видеть. Но, похоже, визит Егора чрезвычайно необходим, раз Тосик на нем так убедительно настаивает. Машина Мантурова припаркована на том месте, на котором, как правило, я оставляю своего коня. Вынужденно направляюсь прямо, чтобы сделать разворот и как бы невзначай бросаю взгляд на огромное окно, через которое вижу, как они сидят друг напротив друга и что-то с улыбками на лицах говорят.

Серьезно? Я ведь не ошибся? А со зрением как будто бы порядок и нет возрастных или каких еще проблем?

Приложив остервенело тормоз, я останавливаюсь резко и с клевком капота. Впиваюсь пальцами в баранку, прокручиваю обмотку и злобным гадом шиплю.

«Какого х. я ей смешно? Что такого интересного говорит придурок, что Смирнова хихикает, как жалкая дешевка?» — прижимаюсь лбом к стеклу своего окна, пялюсь на милую компанию и выслушиваю трубящие возмущения водил, которым своим железным задом перекрыл проезд.

Машины воют. Я таращусь. Смирнова заглядывает в лицо надутому Егору. Мир стремительно вращается и закручивает в адову воронку нас.

«Я завис на Тоньке?» — спрашиваю у себя. — «Завис — определенно!» — себе ответ даю.

«С каких пор?» — тут же требую уточнения.

Э-э-э-э! Наверное, давно.

Отмираю и, бросив взгляд в боковые зеркала, даю газку. Шныряю по дороге, как оголтелый, осматриваюсь, изучаю местность, где мог бы без нарушений остановиться. Как назло, сегодня все уложено в идеальную мозаику и для моей немаленькой машинки трудно что-либо подобрать. Я все же умудряюсь втиснуться, подгадав момент, когда клиент какого-то салона выбегает наружу, словно на пожар опаздывает, и отваливает от тротуара, освобождая место для сильно страждущего меня. Собрав личные вещи и бумажный пакет с тем, что приобрел в гипермаркете, когда выгуливал мать, выбираюсь из салона и направляюсь к входной двери.