«Туз, прости меня, пожалуйста…»;

и простая подпись:

«П. В.».

— Петр Велихов, — шепчу с блаженной улыбкой на губах. — Мой Велихов!

На этого мальчишку у меня с ней был составлен омерзительный договор. Деловое соглашение на сына. Контракт! Кабальные условия для того, чтобы родить ребенка. Много лет назад я сочинил чрезвычайно пошлую бумагу, где обозначил все подводные течения, коими собирался управлять после того, как женщина, на которой я счастливо сейчас женат, родит мне долгожданного наследника. Живого человека! Живой подарок на мое сорокалетие. Никогда не говори о том, что задуманное как будто бы не произошло. Нагло привирай и, посмеиваясь, заявляй о том, что:

«Бля-я-я-я! Надо же, как интересно получилось!».

Только вот не получилось… Н-и-ч-е-г-о!

Щекой еложу по глянцевой поверхности обеденного стола, воспаленными глазами прочесывая пространство кухни, в которой битых два часа бирюком впотьмах сижу.

Вероятно, это сучья старость так неожиданно подкралась. По ночам совсем не сплю, а по утру как будто огурцом шалю. Если бы еще чугунная макитра не гудела, можно было бы сказать, что все долбаным пучком и не за рамками любимого закона.

Растопырив пальцы и развесив парашютом ладонь над альбомным листом, вращаю белоснежную поверхность, до блеска натирая ею стол.

— Гриша? — очень тихо ходит, я ведь не заметил, как она пробралась и подкралась. Жена склоняется надо мной и укладывается верхней половиной тела, в точности копируя мою скрученную позу над столом. — Привет, — шепчет возле уха, обжигая, губами прикасается к виску. — Что случилось?

— Ничего, — бурчу и отворачиваюсь. — Нат, перестань, не надо.

— Извини, — отстраняется. — Чего-нибудь хочешь? — обходит стол и останавливается напротив меня.

— Спасибо.

— Молоко?

— Кофе, видимо, совсем не предлагаешь? — хмыкаю с издевательским смешком.

— Ты адски бодр и без допинга. Что случилось? — поворачивается ко мне спиной, встав на носочки, открывает створку кухонного подвесного шкафчика, что-то там рассматривает, как будто к чему-то даже примеряется, а найдя две безобразные по внешности и исполнению чашки, снимает их и выставляет на рабочий стол.

— Ничего.

— Мне уйти? — Наташа опирается руками о столешницу и приподнимает плечи. — Хочешь побыть в одиночестве?

— Нет, — отрываюсь от поверхности, на которой провел до этого момента некоторое продолжительное время, и занимаю строго вертикальное положение. — Сделай, пожалуйста, кофе.

— Нет.

— На-а-а-т! — жалобно прошу, почти выпрашиваю или нагло клянчу.

— Ты говорил, что не будешь курить. Как по канону, ты, конечно, куришь!

— Начинается, да? — прокручиваюсь на барном стуле. Отворачиваюсь от раздражающейся по сущим пустякам жены и обращаю взгляд в окно, за которым день уже в разгаре. Как-никак утреннее время, ранних пять часов! Солнышко в зените, ветерок колышет кроны, а птички бодренько щебечут. — Пороки, пороки, да? Чем ты недовольна, жена? Я раздражаю?

— Да!

— Потерпи, милая, уже недолго осталось.

— Все сказал?

— Черепашечка, кофеек, пожалуйста, — наступаю с просьбой, а затем вдруг громко декламирую. — Да будь же ты покорной, женщина! Давно я тебя ремешком по заднице стегал?

— Потом ты как будто завязал с черным-черным кофе, — она совсем не реагирует на меня, потому как не меняет скорость и громкость звукового сопровождения. С некоторых пор, по-видимому, я превратился в жалкое ничто или нечто, раз позволяю ей такое обращение. Размяк, раскис, расслабился и определенно дал маху. — Сейчас ты просишь…

— Я умоляю! — уже почти хриплю.

— Гриша-а-а?

— Ну, хорошо. Пусть будет молоко, — громко выдыхаю, соглашаясь.

Как пить дать, подтаявший в ее объятиях холодец, подкисший, склеившийся, покрывшийся вязкой пленкой «стюдень». Вот такой пиздец!

— Подогреть? — оттаивает, оживает, добавляя в голос смешок, еле уловимую кротость и умиротворение.

— Если можно, — на автомате отвечаю, застыв взглядом на летнем пейзаже.

— Хорошо.

Пока Наталья возится с молоком и обязательным печеньем, я снова стопорюсь на чертовой бумаге, с которой половину ночи и несколько утренних часов молчаливый диалог веду.

— Гриш? — ставит аккуратно чашку передо мной.

Какая странная посудина, ей-богу! Искривленные края, совсем необтекаемая форма и небольшое углубление, а ее родное будто бы кривое блюдце скроено вообще под что-то внеземное или потустороннее. Такое впечатление, что сие творение было произведено маленьким ребенком или неопытным гончаром по индивидуальным чертежам и собственным заказам.

— Что это за херня такая? — просунув палец в ручку и подняв подобие пиалы с молоком, направляю под женский нос скульптурный диссонанс. — Где ты это взяла?

— В чем дело? — Ната сверлит меня взглядом, внимательно разглядывая исподлобья все, что я творю.

— Что за чашка такая, говорю?

— В чем дело? — настаивает на своем. Не похоже, если честно, что сейчас мы говорим о дефективных фарфоровых изделиях.

Поэтому:

— Ни в чем.

Жена подкатывает глаза и, не отрывая края своей чашки от губ, поворачивается лицом к окну.

— Что это такое? — ни одного движения в мою сторону не делает, а так, как будто между прочим, интересуется, чем я занят.

— Где?

— На столе, Гриша, на столе.

— Это заявление, — скашиваю взгляд на альбомную простыню.

— Заявление? — переспрашивает и тут же добавляет. — Чье? О чем?

— Это от Петра, — прищурив глаз, ей тихо отвечаю.

— Что в нем?

— М-м-м, — раскачиваюсь на стуле и мотаю головой. Не хочу отвечать на ее вопрос, потому что ничего еще не решено.

— Велихов! — Ната ставит чашку, сильно приложив ее дном о стол. Посуда грюкает, звенит и слегка раскачивается, но все же сохраняет равновесие только потому, что тяжела по своей конструкции и несуразна по внешнему виду. Такого уродца тяжело столкнуть, перекинуть или на пол повалить. Затормозит неровным краем и зацепится корявой ручкой за борт столешницы. Задержится и на землю для встречи с неминуемым концом не полетит.

— Я его не подписал.

— Мне стоит рассмеяться? Поблагодарить тебя или похвалить за это?

— Достаточно будет твоего мягкого «спасибо».

Еще улыбки и, конечно, нежности и ласки!

— Все сказал?

— Не заводись, пожалуйста. Я и не подпишу его, — еще хочу добавить: «Никогда не подпишу, за это не переживай». Но сдерживаюсь и ничего не говорю.

— Все же предпочтительнее, видимо, заплакать? — продолжает ерничать Наташа.

Выглядит, как кроткая обиженка. Все та же маленькая девочка, которая раздувает губки и дергает плательный подол, терроризируя отца, который в упор не замечает, какая красота требует его внимания.

— Эта пацанячья блажь, жена.

— Да, конечно. Он пацан, который почему-то бунтует и пишет заявления. Это ведь увольнение?

— Сказал, что не подпишу. Чего ты?

— Он не твой работник, Велихов.

— Ошибаешься, милая, — издеваясь, хмыкаю. — Он полностью мой. С мясом и потрохами. Я его начальник, а он мой подчиненный.

— Отнюдь!

— Что-что?

Характером сынуля, по-видимому, вышел в мать. Или это сегодняшнее субъективное наблюдение от недосыпа и отсутствующего кофе, который заменяет теплое молоко?

— Петр служит у меня в конторе, он работает на меня, на свою семью и на себя так же, как и Сашка.

— Это твои дети! — повернувшись наконец ко мне, оскалившись, ревет. — Твои сыновья! Твои наследники!

Я помню, помню… Безусловно!

— Нат?

— Он родной человек, а ты…

— Поэтому я и не отпущу его. Всем нужно успокоиться и перевести дух. Заверяю, что Петр никуда не денется. Я не вижу поводов и считаю, что такое поведение импульсивно или, если тебе угодно, аффективно. Надо переждать и…

Хватит, черт возьми, с меня! Хватит! Я устал. Довольно этих путешествий в поисках личного и профессионального счастья за тридевять земель от нас. Как чувствовал, что тогда не стоило соглашаться на его отъезд в чужую страну. Где-то на подкорке мысль крутилась, что они там никогда не приживутся. Вернее, он! Он не сможет там.