Пиздец, как это унизительно и даже пошло! Я не нуждаюсь в этой ласке, я совсем другого от нее хочу.

— Ты не права, — мямлю куда-то в лошадиный бок, не поднимая головы.

— Что?

— Не права, потому что ни хера не знаешь.

— Я ничего не слышу, — она пытается оттянуть меня, чтобы заглянуть в лицо и все прочесть в моих глазах, раз слова с большим трудом выходят и совсем не поддаются адекватной расшифровке.

— Не права, не права. Ты ошибаешься, когда думаешь, что не желанна, что я игнорирую тебя, что я специально избегаю близости, что я… Динамо!

Бл.дь!

Знала бы ты, стерва, как я тебя сейчас хочу. Плевать мне на понятия и правила приличия! Да вот хотя бы на этой солнечной поляне я мог бы взять тебя, если бы не одна е. учая проблема, которая стоит колом и никуда, твою мать, не исчезает.

— Велихов, мне страшно, когда ты, черт знает что, чебучишь! Зачем пугаешь? Я не хочу играть! Ты понял?

— Да, — рукой касаюсь ее теплого бедра, ладонью задеваю ягодицу и сжимаю зад, который Тонька напрягает, как только чувствует меня. — Извини, — отрываюсь от ее ноги и, запрокинув голову, рассматриваю, заглядывая в сощуренные от солнечного света женские глаза. — Устала, да? Я тебя замучил?

Тонька ерзает и корчит мину:

— Попа болит! С непривычки, — добродушно улыбается.

Очень откровенно и крайне непосредственно! Зато по обстоятельствам, искренне и без обмана.

— Тогда обратно поедем? — подтягиваю свою кобылу и устанавливаю ногу в стремя.

— Было бы неплохо, — Тоня разворачивает жеребца и, подстегнув его, задает нашу скорость на обратный путь.

Она ни черта не поняла… Ни черта! Из моего нытья трудно вычленить рациональное зерно и доступное обоснование того, что я творю, но я действительно старался, а над доступным объяснением, пожалуй, надо бы еще немного поработать, чтобы в чем-то убедить ее и обелить свое гребаное, вызывающее охренеть какие вопросы поведение…

Целоваться с Тоней мы начали еще в лифтовой кабине, когда поднимались на свой этаж. Я начал первым… Все признаю и тут же каюсь! Смирнова отвечала, подстраиваясь под мой темп и рвение. Она постанывала и вздыхала, делая спасительный глоток необходимого для жизни воздуха, когда я на несколько мгновений отпускал ее, чтобы переключиться на щеки, скулы, ушные мочки и, конечно, предложенную для ласки шею.

— Я хочу, хочу, хочу… — шептал и облизывал горячую, немного влажную от моей слюны, тоненькую, почти пергаментную кожу.

— Я тоже… Тоже, Петя, — Туз заверяла в своем желании меня.

Уже не вспомню, как остался без рубашки, где и как я потерял ремень и расстегнул ширинку сейчас мне тоже тяжело представить. Зато в деталях могу восстановить, как разрывал на Тонике одежду, как сдирал кружевной бюстгальтер, опуская чашки, чтобы добраться до ее груди, как напирал, укладывая ее в постель, как раздвигал коленями ерзающие подо мной женские ножки, как накрывал собой, потом, конечно, на предплечьях поднимался, чтобы в деталях рассмотреть ту, которую почти полностью раздел, оставив лишь жалкую тряпку там, куда сейчас намерен «малышом» пробиться.

— Извини меня, — неохотно сползаю с Тоньки, зажав двумя пальцами переносицу и опустив глаза, усаживаюсь на постель, подогнув колени. — Я… Не могу… — смущаясь, сообщаю.

— М-м-м-м-м-м-м, — она мычит, как раненая, и руками закрывает грудь, сводит вместе ножки и поджимает их, повернув нижнюю половину тела на противоположный от меня бок. — С-с-с-с-волоч-ч-чь, — шипит, отвернувшись от меня, закрыв глаза и закусив почти до крови нижнюю губу.

— Ния? — протягиваю руку и пальцами касаюсь вздрагивающего живота. — Прости меня, пожалуйста…

— Не трогай, идиот! — вопит, отползая вверх, намереваясь пристроиться у изголовья. — Сними мне отдельный номер, Велихов! Я не хочу с тобой здесь находиться. Ты палач, а это пытка мне не по силам! Чего тебе надо?

— Нет, — насупив брови, говорю. — Ты не уйдешь! Перестань, прошу.

— Я сама сниму, — Тонька дергается, хаотично двигается, пытаясь улизнуть с постели. — В конце концов, что ты можешь?

Мне кажется, она ворчит:

«Слабак!» или «Дурак!», или «Мудак!».

Что предпочтительнее из вышеперечисленного, я, откровенно говоря, не знаю!

Что я могу? Что я могу с ней сделать? Какие у меня права на эту женщину, которую я только что обидел тем, что отказался от близости, проявив бестактность? Я не уверен, что здоров, что не наврежу, не заражу, в конце концов. Презерватив, резиновая тонкая преграда между нами, — не выход, не панацея, не спасение! А она слишком дорога, а для меня — бесценна. Я перетерплю, вынесу любое оскорбление и прозвище, которым она, конечно, наградит меня, но не отпущу ее. Пусть не пыжится силой, которую я истреблю, если она хотя бы дернется. Мы приехали вместе и покинем эту комнату завтра и тоже вместе. Раздельного проживания здесь не будет!

— Я сказал, ты не уйдешь! — сжав кулаки, угрожающе рычу.

— Гад! — подтянув колени себе под подбородок, выгнув спину и выпучив стройный ряд позвонков, Тоня поворачивается на бок и, прикрыв глаза одной рукой и громко всхлипнув, как в последний раз, замолкает, словно обрывает нашу только-только установившуюся связь.

Женщины по своей природе обидчивы, агрессивны, злопамятны и слишком мстительны. С каждым днем, в котором я живу, все больше в этом убеждаюсь. А Тоня — женщина! С этим точно не поспоришь. По крайней мере, я бы пороть горячку и плеваться истиной не стал. Значит, она та, которая всё, что я упомянул сейчас, очень точно подтверждает и старается соответствовать тому, что слабый пол от матушки-природы великодушно получает.

Семь дней прошло после нашего возвращения на «большую землю»:

«И что с того?» — «А, ничего!».

Тотальный игнор и исключительно рабочие отношения. Но лишь тогда, когда мы в кабинете с ней встречаемся или просачиваемся сквозь торговые ряды, проверяя ценники и копируя артикулы. Абсолютный холод — ноль и даже стойкий минус — тридцать пять, как щадящий максимум, а иногда — охренительный мороз и острый, торчащий, как терновый шип, торос, который нам не обогнуть, не растопить и не разрушить, не напоровшись сердцем на острый пик, вершину айсберга в бесконечном океане равнодушия. Как будто ничего не произошло:

«Ха-ха и типа все! Херня вопрос — прямо в яблочко, ведь не было там ничего».

Там, на той прогулочной посудине. Мы просто деловые партнеры с Тонечкой Смирновой, возможно, хорошие друзья почти забытого и вытертого из памяти безоблачного детства, задуренные свежим воздухом идиоты, которые чуть не скрепили отношения постельным приключением во время основного отпуска, положенного нам по Трудовому Кодексу, согласно заявлению, подписанного начальством, и выданным средствам на собственное содержание, небольшой кутеж и развлечения.

Стремительный откат назад и бешеное расстояние, которое в солидный шаг не преодолеть, чтобы задницей не разорваться — вот так сейчас обстоят наши с ней дела! Одно неосторожное движение и можно в пропасть улететь, или погибнуть смертью храбрых, перескочив на берег недруга, но бывшего когда-то твоим «собратом по несчастью». Хуже нет того, кто переметнулся из слаженного стана преданных друзей в когорту ненавидящих тебя людей…

Сижу, как школьник в кабинете у грозного «директора», который листает мой дневник, словно чрезвычайно познавательную книжку с картинками двойного содержания изучает. Подложив ладони себе под ягодицы, сведя вместе ноги, раскачиваюсь на стуле, стоящем перед столом престарелого врача, который что-то ищет, ищет, ищет, перекладывая бесконечный «чемодан» бумажек.

— Прошу прощения, — кашляю и стучу носком по полу. — Э-э-э… Простите! Алё! — нагло щелкаю перед его носом пальцами. — У меня мало времени. Скажите что-нибудь…

Да я к чертям отселе на все четыре стороны пойду! До чего паршивое местечко. Обстановка — просто швах, а еще этот больничный, пропитанный заразой, мерзкий запах. Здесь нельзя долго находиться человеку со слабой психикой или синдромом гиперактивности и рассеянного внимания. Не то чтобы я чего-то здесь боюсь, но не передать словами и нашим крепким матом, как я задолбался сюда кататься, словно на работу, огромные доходы от которой скрываю от родного государства, мухлюя с подоходным и на прибыль налоговым богатством.