— Замолчи, — произношу сквозь зубы.

— Не бросай парня. Присмотри за ним. Эта сучья свадьба-а-а-а…

Мишка — отличный отец, а я прекрасно вижу, как сильно он переживает за своего ребенка. Вероятно, в тот день он успокаивал себя мыслью и торжественным событием, которое плясало где-то рядом, считал, что его единственный мальчишка, наконец-то, выбрал женщину, с которой готов связать свою жизнь, стать ей верным мужем, построить собственную семью, затем родить детей и… Посадить дерево и отгрохать теплый дом! Свить собственное гнездо.

— Миш…

— Ты спрашивал, как у него дела? Как мой Егор? Правду хочешь? Тебя интересуют только факты, а сам сплетнями питаешься. Боишься у него спросить, потому что чувствуешь вину. Твой Петька сбил девчонку с панталыку…

Зачем он так? За что?

— Да! Да! Сука, на х. й! Егор переживает. Он переживает! Потому что она разбила ему сердце, Велихов. Я уверен в этом. Вот тебе неопровержимый факт. Тоня ударила наотмашь по лицу моего сына, своей крохотной ладошкой дала пощечину мужчине, который в нее по глупости влюбился и, как полагается, решил жениться. Порядочность, похоже, не в цене. Я, дурачок, плохо сына воспитал. Желаешь, старик, узнать, как я называю эту сучью мелочь, сцепив зубы, чтобы, не дай Бог, вслух не заорать, когда вижу, как он возвращается домой и закрывается в собственной комнате? Он там, блядь, работает или за этой все еще страдает? Ему гулять надо и трахать девок, искать еще одну любовь, а Мантуров штудирует блядский кодекс. Идиот! А она мелкая дрянь, сумасшедшая, глупая мокрощелка…

Нет! Она ведь дочь еще одного друга. А значит, почти святая девочка, в которую влюблен мой сын… Влюблен странно и очень дико! Как будто о-д-е-р-ж-и-м-о!

— Не надо, Мишаня. Дай Егору время. Слишком мало…

— «Мишаня»? «Мало»? «Дай время»? Оно есть у меня, ты об этом подумал, когда что-то вякнул? А? Что оборвался и затих?

— Перестань, — сильнее стягиваю руки и крепче прижимаю к себе Ланкевича. — Ты злишься, потому что…

— А вот и знаменитое адвокатское двуличие подкатило. Играешь за две команды, Гришок? Друзья детства и по прибыльной работе. Это тяжело, наверное. Не ссы, Велихов, со мной скоро будет все ясно. Я живой труп. Потерпи годок…

— Прекрати!

— Слышишь? — уперевшись кулаками в мои плечи, Ланкевич отталкивается, вырывается и все же освобождается от моих поддерживающих его объятий. — Отпусти, урод!

— Извини! — вытягиваю губы в жесткую линию, впиваюсь пальцами в обивку заднего сидения и безумно пялюсь в глаза того, кому и сочувствую, и за кого переживаю, и с кем тысячу, возможно, лет дружу. — Извини нас. Из… — заикаюсь и тут же исправляю окончание. — Извините нас. Миш…

— Не бросай моего ребенка, Гриша, — прикрыв глаза, раскачивается, словно находится в жутком трансе. — Не бросай Мантурова Егора Михайловича. Помни, что он Ланкевич, он мой сын. Все, все, все! Закончим на этом, — двигается задницей по скрипящей коже, пока не упирается спиной в дверь и угол между спинкой кресла.

Его ремень безопасности странно обмякает, словно теряет эластичность, а оттенок кожи Мишкиного лица повторяет цвет обивки кресел автомобиля представительского класса, в котором мы с ним сидим, пытая друг друга откровениями.

«Мне жаль… Извините… Я обещаю… Не волнуйся… Он переживет…» — давлюсь словами, талдычу только эти фразы, и рассматриваю облик друга, словно запоминаю его таким, каким он здесь и сейчас для меня есть, ведь рак в скором времени его сожрет, а я его тогда, наверное, забуду…

— Привет, Тосик! — опираюсь согнутым локтем и боком на прилавок, за которым стоит смеющаяся, но все же чем-то перепуганная Ния.

— Добрый вечер, дядя Гриша, — водит указательным пальчиком по столу, быстро оборачивается, кого-то сзади ищет, затем снова возвращается ко мне лицом.

— Как твои дела?

— Все хорошо.

Тоня убирает руки за спину, отходит от расчетного прилавка, обходит возвышение и идет ко мне.

— А вы сегодня один? — встав на носки, заглядывает мне за спину, а потом бросает взгляд поверх плеча.

— Угу, — растягиваю рот в улыбке и блуждаю глазами по ее фигуре.

Она очень похожа на…

На ту! На ту взрослую женщину из тех безоблачных времен, когда мы были молоды, слишком непоследовательны и ни черта неудержимы, когда мы самозабвенно влюблялись, потом неистово любили «только лишь одну», страдали от непонимания, отказов, и своим страданием жадно питались и с улыбкой на губах всем этим наслаждались. На мать Сергея, на ту женщину, которую боготворили сыновья и сильный муж на руках носил. В той исчезнувшей далекой жизни. Антония с ней почти одно лицо, тот же невысокий рост и похожая щуплая фигура. Как я только раньше этого не заметил?

— Вам что-то предложить? — распускает шарм, подключая сленг милой продавщицы, работающей за небольшой процент.

— Зефир, Тосик. Помоги мне с выбором, пожалуйста.

— Конечно-конечно. С радостью, Григорий Александрович.

Ланкевич ошибается. Он ни в чем не прав, а Смирнова не такая, она не та, какой он ее со зла назвал.

Ния поворачивается и направляется в сторону витрин, которые любит обносить Черепашка, когда лично посещает «Шоколадницу»:

— Тетя Наташа здорова? — оглядывается на идущего меня.

Неспешно следую за ней, то и дело застывая взглядом на узких женских плечиках и тонкой талии. Короткое розовое платье с некрупными белыми горошинами на колышущемся в такт ее походке как будто шелковом подоле и маленькие туфли в тот же тон, словно у крохотной принцессы — такой вот скромный образ девушки, которая соберет сейчас сладкую корзинку для моей Натальи.

— Да, все хорошо. Был здесь поблизости по делам, вот решил завернуть к тебе и отовариться. Сладкое никогда лишним не бывает.

— Конечно. Это верно.

Маленькая лиса! Она слегка заискивает, безобидно флиртует и не теряет только установившуюся связь с заинтересованным в ее товаре покупателем. Хватка у этой девочки стопроцентно есть!

— Что предложишь, Тосик?

— Бело-розовый, шоколадный и с начинками. Вот, пожалуйста, посмотрите сюда! Все свежее. Как обычно, — она протягивает руку к торговым лоткам, на которых лежат дольки того, от чего моя жена теряет моментально голову, показывает мне ассортимент и терпеливо ждет, что я выберу и закажу. Огромный выбор, а мой глаз, увы, уже замылен то ли усталостью, то ли нехорошей и несвоевременной сейчас слезой.

Поэтому, пожалуй:

— Я все возьму.

— Попробовать понемногу? — Антония подмигивает мне и надевает полиэтиленовые перчатки на крохотные руки.

— Точно так. В один пакет, — киваю ей и оборачиваюсь, почувствовав чей-то наглый взгляд, прожигающий на моей спине дыру.

Это Петр… Велихов собственной персоной! Сегодня пятница, а у него добровольная работа в их совместном магазине. Дисциплинированно и весьма самоуверенно!

Киваю в знак приветствия, он мне тем же отвечает и выходит из подсобки. Сын мнется возле места кассира и не спешит ко мне.

— Привет! — ему кричу через весь торговый зал.

Смирнова за моей спиной с громким «охом» глубоко вздыхает и тут же, как будто поперхнувшись, задерживает свое дыхание.

— Все нормально? — вполоборота спрашиваю.

— Григорий Александрович, хватит или еще? — встряхивает бумажный пакет и подставляет мне под нос.

— Не жадничай, Тосик. Я оплачу все…

Иду к прилавку, желая перекинуться двумя, а то и тремя словами со старшим сыном.

— Выйдем? — кивком указываю на входную дверь.

— Привет, отец.

— Нужно поговорить.

Петр смотрит мимо, куда угодно, только не на меня.

— О чем?

— Есть одна проблема.

— Па…

— Выйдем! — это не вопрос и не приказ, но по моему тону он понимает, что разговор будет не из приятных, хоть и не долгий.

— Хорошо, — сын точно так же, как и Ния несколькими минутами ранее, обходит стойку и следует за мной, уже коснувшегося рукой дверной ручки…

Наматываем третий, вероятно, четвертый, а на самом деле — пятый, полный круг по торговым рядам гипермаркета, в который я заперся с одной лишь целью: